Тим Скоренко - Стекло [litres]

Потом я бросил в окно гранату, и это стало сигналом. Мои ребята, равномерно рассеянные по дому и кварталу, достали оружие и начали стрелять. Никто этого не ждал. Через несколько минут от банды Капли осталось человек пять, которые поспешили сдаться. Каждый мой человек убил от двоих до четверых парней в котелках.

Мы продолжали расширяться – где-то хитростью, где-то силой, и к двадцати годам подо мной была четверть города. Мы торговали наркотой, медленно подступались к торговле оружием, держали бордели. Знал ли об этом отец? Да, знал. И относился совершенно нормально, потому что он считал всё это бизнесом. В то время как мои братья старательно заучивали цифры, я начал своё дело. Занятно, но если бы не отец, я бы так и остался гангстером. Однажды он попросил меня прийти в его дом – я жил отдельно с шестнадцати – и предложил идею, до которой я сам бы никогда не додумался. Он предложил мне создать партию и стать в общественном мнении молодым перспективным политиком, сохранив при этом незаконную деятельность в качестве изнанки. Так начинали все политики, сказал он. Не с легального бизнеса, не с поиска мецената, а с рэкета и торговли наркотиками. Со временем ты от этого откажешься, сказал он, потому что это станет тебе мешать, а не поддерживать. Но пока что это твой фундамент. В тот момент по взгляду отца, по его движениям, по его словам я понял, что он начинал точно так же, и бизнес его вырос вовсе не из экономического университета. Я стал единственным из двадцати четырёх детей, кто действительно пошёл по стопам отца.

Я так и сделал. Зарегистрировал партию, начал общественную деятельность. Это забавно, когда какой-то процент доходов от торговли наркотиками идёт на благотворительность. Кстати, никаких хосписов или домов престарелых. Только детские дома. Мне нужно было, чтобы каждый их воспитанник знал имя мецената. Позже, гораздо позже они влились в мою армию.

Забавно, но, кажется, эта страна была последней, где номинально существовал совещательный орган и где можно было присосаться к кормушке, не будучи родственником государя. Ушло семь лет, но я присосался. Я ввёл в ближний круг семь или восемь своих людей. Мы присутствовали на собраниях, выслушивали волю государя и вяло поднимали руки, имитируя собственное мнение. В этом был смысл. Я понял, что уровни разные, а структуры одинаковые. Что захват целого государства – это ровно то же самое, что захват квартала Капли. Ты точно так же втираешься в доверие, твои люди расхаживают среди чужих так, будто они не чужие. Но у тебя есть оружие, а у тех, других, нет, и в какой-то момент ты поднимаешь своё. И мы его подняли во время очередного бессмысленного заседания. Расстреляли охрану, взяли государя. Там был один генерал, приближённый к государю, но интересующийся властью, – он полагал, что во главе государства после переворота поставят его, и он перетянул на нашу сторону значительный процент гвардии. Были уличные бои, погибло много народу. Генерал погиб. Его люди думали, что от случайной пули – по улицам было опасно даже ходить, а он пытался сам руководить тактическими ходами. На самом деле его убил мой человек.

На похоронах я скорбел и гарантировал его офицерам, что продолжу его дело, его линию, говорил, что я был правой его рукой, а теперь стану им отцом и братом. Я блестяще оседлал искусство выдать пешку за короля. Они верили мне, они молились на меня и постепенно исчезали. Кого-то уличали в измене, и он заканчивал свои дни на виселице. Кто-то пропадал без вести. Кого-то сбивала машина. Помимо армейских, я постепенно убирал и своих прежних соратников – тех, кто видел меня внизу. Для приходивших я всегда был на вершине.

Главное – оставить глоток свободы. От диктатора я отличаюсь тем, что ничего не запрещаю, ничего не ограничиваю, никого не расстреливаю. Границы открыты, работа у людей есть, бизнес и торговля процветают. У меня нет и не было цели держать всех в кулаке, моей единственной целью было иметь эту возможность. Я могу убить любого человека в стране, но я не буду этого делать, поскольку в этом нет смысла. Я не знаю, как изменится моё сознание в будущем, чего я захочу, куда я устремлюсь, и потому моя задача – лишить себя всяких ограничений, построить общество, которое будет работать исключительно на моё благо. Мне не доставляет удовольствия страх передо мной, но если он нужен для осуществления моих намерений – пусть боятся. Мне неважно, что они думают обо мне, кто-то обожает, кто-то – ненавидит, но при этом если я захочу, чтобы они поступили так или иначе, они должны это сделать. Я строил не государство, как думают многие и как рассказывается в школьных учебниках новейшей истории. Я строил свой дом, в котором каждая вещь лежит на удобном для меня месте, и никто не имеет права и возможности её сдвинуть. Так обустроены квартиры слепых – всё вызубрено наизусть, движения отработаны до механического уровня, а если приходят гости, их настоятельно просят ничего не трогать или как минимум класть на место, рассмотрев. Диктатура, которая пытается продемонстрировать миру свою успешность и основывается на не несущих рационального смысла ограничениях, рано или поздно разваливается. Но авторитаризм, имеющий чёткой целью обеспечение одного человека всем необходимым, устоит, поскольку абсолютное большинство населения никак этой цели не касается, соответственно, оно не подвергается никаким унижениям или дискриминации.

Я понял, сказал он.

Что ты понял, спросил Лидер.

Я понял, почему ты идёшь на север.

Да, ответил Лидер, я рассказал тебе всё это именно для того, чтобы ты понял. Это не история о проверке собственных сил, это история о том, что для меня не должно быть никаких ограничений, и это прилегающее к моей стране ограничение не даёт мне покоя, висит как ресница на краю поля зрения. Я хочу её удалить, хочу закрыть вопрос. У меня не получилось сделать это силой, не получилось смять варваров и очистить путь, что ж, тогда я сделаю это иначе.

А если это ограничение нельзя снять, спросил он. Если оно фундаментальное. Если попытка его убрать разрушит тебя.

Значит, я не достиг своей цели, ответил Лидер. Значит, я не стою и выеденного яйца.

Человека, обгоревшего во время пожара на скотобойне, звали Осс. Никто не помнил, каким он был прежде – красивым или уродливым, блондином или брюнетом. Он жил на хуторе в нескольких километрах от деревни Вайлея и покидал своё уединённое жилище от силы раз в пару месяцев. В центре деревни он не появлялся, стараясь обходиться натуральным обменом с жителями крайних хат. Впрочем, уже на подходе к окраине его замечали мальчишки, носились вокруг, улюлюкали, пытались сорвать с него бесформенную шляпу, прикрывавшую бугристый череп. Он никак не реагировал, терпел.