Хэйлоу Саммер - Принцесса пепла и золы [litres]

И пока пытаюсь хоть немного приостановить время, оно обрушивается на меня стремительным натиском: на следующее утро мачеха не может встать с постели. Не знаю, откладывала ли она разговор со мной до самого последнего момента, или осознание того, что ее дочери не останутся одни, принесло ей невыразимое облегчение, но она позволила болезни взять верх. Я просто смотрю на ее бледное лицо, утонувшее в подушках, и задаюсь вопросом, как мне сообщить Этци и Каникле, что темный миг не пройдет без последствий, что он навсегда изменит нашу жизнь.

В первые две недели эти двое проводят много времени в комнате матери, трещат не переставая, высказывая сомнительные слова поддержки и сводя доктора с ума своими добрыми советами. На третьей неделе – комментируют мои действия у постели больной все более истерично и критично.

– Не дергай ее так грубо, когда поправляешь! – кричит Этци. – Ей больно!

– Почему ты подаешь ей чай не в чашке? – спрашивает Каникла. – Она не любит такие кружки, ей нравится только тонкий фарфор!

– Наверняка ей хочется подышать свежим воздухом – тебе следует время от времени выносить ее в сад!

– Мы даже подержим тебе дверь.

– Мама, ты больше не хочешь пирога? Я могу доесть.

– Золушка, ты должна сделать ей новые компрессы! Неудивительно, что температура не спадает.

– Мама, ты спишь? Ты проснулась? Мама?

– Я не понимаю, почему она вообще ничего не ест? Ты должна готовить ей лучшую еду, Золушка!

– И лучше все мелко нарезать. Чтобы ей было легче жевать.

– Как думаешь, на следующей неделе она поправится? Мы же хотели купить новые пальто. В старом мне уже совсем холодно.

– А тебе обязательно всегда входить без стука? Мы ведь можем здесь говорить о личных вещах!

– Фу, Гворрокко пукнул! Чем ты его накормила? Убери его отсюда, Золушка, этого никто не выдержит.

– Почему она вдруг заболела? Должна же быть причина!

– А это не заразно?

– Золушка, смотри не зарази этой болезнью нас! Всегда тщательно мой руки!

– Мама? Меня пугает, когда ты такая!

– Мы позаботимся о тебе, мама. Мы рядом.

– Здесь уже так темно, Золушка. Может, зажжешь еще одну свечу?

– Спокойной ночи, мама!

– Завтра ты поправишься!

На четвертой неделе Этци и Каникла становятся нетерпеливыми, на пятой – когда их мать белеет лицом, как саван, и больше вообще ничего не хочет есть – девушек одолевает страх.

– Она же… Она же не… – начинает Этци в присутствии врача.

Она не может закончить фразу, потому что представление этого слишком ужасно для нее, но доктор понимает. Он поворачивается к Этци и Каникле и спокойно говорит:

– Да. Она умрет.

Когда мои сводные сестры пытаются излить свое отчаяние, я выгоняю обеих из комнаты.

– Сможете войти сюда, только когда наберетесь мужества и перестанете выть! – рявкаю я. – Вам ясно?

Они подчиняются мне. Словно, оставшись без матери, стали совершенно потерянными существами. Они искренне благодарны, что есть кто-то, кто говорит им, что делать. Они много плачут, но никогда не заходят в слезах в комнату больной. На восьмой неделе – замолкают. Они больше не критикуют, а только смотрят на меня, погруженные в свои мысли, все еще не веря в грядущий исход, но уже без слез.

Наша мать умирает в ночь зимнего солнцестояния. Обычно праздничный день, когда все отмечают окончание самого темного времени. Но мы не празднуем: мы молча проводим вечер у постели больной женщины, которая тяжело дышит и, кажется, духом уже не с нами. За час до полуночи Этци и Каникла уходят спать, а я остаюсь бодрствовать, догадываясь, что до утра больная не доживет.

Вскоре после полуночи женщина, которая никогда не была для меня матерью, открывает глаза. Она смотрит на меня. В этом взгляде много, так много недосказанностей. Я наклоняюсь к ней, чтобы она смогла разглядеть меня и верно разобрать мои слова.

– Да, – говорю я. – Не волнуйся. Все хорошо.

И тогда ее глаза становятся неподвижными и пустыми. Человека, которым она была, больше нет.

Могилу, как ей и хотелось, вырыли в саду, у ворот, через которые можно выйти к реке. Друзей у нее было мало, поэтому попрощаться пришли немногие. Сад покрыт снегом, и только там, где она похоронена, свежевырытая земля образует ничем не украшенный холмик. После того, как все гости ушли, а мои сестры отправились в дом, потому что «жутко замерзли», я осталась у могилы со своей доброй феей.

– Осенью я видела туманную нимфу, – говорю я. – Я знала, что кто-то умрет.

– Но ты ведь не веришь в древние приметы?

– Что ж, в этом случае все оказалось правдой, но это не значит, что я должна серьезно относиться к каждому глупому предчувствию, касающемуся принцев и корон.

– Принцы и короны в предчувствиях бывают очень редко.

– А в твоих – постоянно!

– Нет, – говорит моя фея. – Со мной это случилось только раз. Строго говоря, никакого принца там и не было, только за́мок и корона на твоей голове. И я знала, что ты спасешь нашу страну.

– И где именно ты увидела это безобразие?

– В паре.

– Что это был за пар?

– Это пар, выходящий из котелка, в котором я помешивала варево.

– Гороховый суп? Картофельное пюре? Бульон с клецками? Из какой такой впечатляющей жидкости предстало тебе мое героическое будущее?

Моя фея молчит, уставившись на могилу.

– Скажи мне!

– Варенье с виски.

– Ты хочешь сказать, что в твоем вареве был виски?

Фея кивает.

– Ну, теперь я испытываю облегчение. Это все объясняет. Видимо, когда ты понемногу добавляла виски в котелок, то время от времени пробовала, хорош ли попался виски. Потому что недавно вернулась домой после нервного визита ко мне и терзалась в мыслях, чем закончатся наши отношения.

Моя фея не отрывает взгляда от кучи земли в снегу, и я понимаю, что попала не в бровь, а в глаз. Тем лучше. Если видения явились фее, когда та была в алкогольном опьянении, тогда ничего из того, что она предсказывает, не может произойти.

Мы благоговейно стоим перед могилой – в абсолютном безмолвии, и лишь слышно, как под тонким слоем льда тихо журчит река.

– Мне совсем не нравилась твоя мачеха, – произносит моя фея после долгого молчания. – Но мне очень жаль, что сейчас она лежит там, под землей.

– Мне тоже жаль. Знаешь, что утешает? Думаю, когда-то она была счастлива. Когда была замужем за моим отцом. А если ты, умирая, можешь оглянуться на несколько счастливо прожитых лет, это, по-моему, уже кое-что.

– А на что бы оглянулась ты , Клэри? Что бы вспомнила?

Я задумываюсь. О чем бы я вспомнила, если бы меня сегодня ударила молния, своего рода милосердная молния, которая даст мне пять минут благодати, прежде чем погаснут все огни в моем мозгу?

– Мгновения, – говорю я. – Это было бы множество мгновений, которые вились бы вокруг меня, потому что им не хватает места в моей голове! Они не всегда солнечные: некоторые мрачные, как сегодняшний день. Я смотрю на снег и вижу, как восхитительно он переливается, хотя небо заволокло серой пеленой. Я могу затеряться в этом сиянии. Или ты видела белку, когда мы вскопали могилу, выпрыгнувшую откуда-то с орехом во рту и испуганно застопорившуюся, словно ударилась о невидимую стену, потому что мы тут стояли. Вот что я имею в виду, когда говорю о мгновениях. Моя жизнь состоит из – даже не знаю – миллионов таких мгновений! Они все пронеслись бы у меня в голове, и я бы подумала, что в эти минуты была действительно счастлива.