Клиффорд Саймак - Братство талисмана [сборник litres]

Дойдя до конца записи, оставленной Шекспиром, Элейн подняла голову над страницей и спросила, смерив Хортона пристальным взглядом:

– Вы согласны с ним? Как вы реагируете на этот Божий час – так же или по-другому?

– Я пережил его пока только дважды. Итог моим впечатлениям можно выразить просто – полное замешательство.

– Шекспир уверяет, что от Божьего часа нет спасения. Что от него никак и нигде не спрячешься…

– А Плотояд прячется, – заметил Никодимус. – Залезает под крышу. Утверждает, что под крышей ощущение не столь скверное.

– Сами все поймете, осталось недолго ждать, – сказал Хортон. – Интуитивно я пришел к выводу, что пережить Божий час легче, если не пытаешься сопротивляться. А описать его невозможно. Надо испытать самому, чтобы понять.

Элейн рассмеялась, звонко и немного нервно, и сказала:

– Жду не дождусь…

Плотояд вернулся, тяжело ступая, за час до заката. Никодимус уже нарезал мясо и присел над костром, обжаривая бифштексы. Небрежным жестом он показал на самый толстый ломоть, который лежал отдельно на подстилке из листьев, сорванных с ближайшего дерева.

– Это для тебя. Тебе я выбрал самый вкусный кусок.

– Пропитание, – отозвался Плотояд, – есть то, в чем я испытываю нужду. Благодарю тебя от имени моего живота.

Без промедления он подхватил мясо щупальцами обеих рук и скрючился перед самой поленницей, где сидели Элейн и Хортон. Поднял кусок к рылу и решительно вонзился в него клыками. По щекам заструилась кровь. Увлеченно жуя, он поднял взгляд на двух сотоварищей по лагерю.

– Надеюсь всячески, что не раздражаю вас своей неопрятной едой, – произнес он. – Великий голод терзал меня. Возможно, долженствовало немного подождать.

– Ничуть, – ответила Элейн. – Валяй ешь. Наши тоже будут готовы спустя минуту-другую.

И все же она не могла отвести болезненно-восхищенных глаз от кровавого пиршества – кровь стекала не только по рылу, но и по щупальцам Плотояда.

– Любишь хорошее красное мясо? – поинтересовался он.

– Привыкаю помаленьку.

– Никто вас не заставляет, – сказал Хортон. – Никодимус может найти для вас что-нибудь еще.

– Когда путешествуешь по многим мирам, – покачала она головой, – встречаешь множество обычаев, странных на первый взгляд. Иные из них наносят удар по давним предрассудкам. Однако при моем образе жизни предрассудкам нет места. Надо сохранять беспристрастие и восприимчивость, надо заставлять себя быть непредубежденной.

– Именно поэтому вы заставляете себя есть мясо вместе с нами?

– Поначалу так оно и было. Да отчасти и сейчас еще так. Но я, пожалуй, могу развить в себе любовь к животной плоти без большой натуги. Ты уверен, – обратилась она к Никодимусу, – что моя порция будет хорошо прожарена?

– Уже прожарена, – заверил Никодимус. – Я начал жарить для вас гораздо раньше, чем для Картера.

– Много раз говорил мне мой старый друг Шекспир, – ввернул Плотояд, – что я совершенный неряха без всякого представления о приличиях, зато с грязными слюнявыми привычками. В опустошение, сказать вам правду, ввергает меня такая оценка, но слишком я стар, чтоб менять привычки, и ни при каких обстоятельствах не мог бы я стать завзятым денди. Если уж я неряха, то счастливый неряха, ибо неряшливость весьма уютна для того, кто ее исповедует.

– Ты неряха, спору нет, – откликнулся Хортон, – но, если это делает тебя счастливым, не обращай на нас внимания.

– Благодарен я вам за вашу доброту, – заявил Плотояд, – и рад, что не придется мне изменяться. Изменить себя мне трудно весьма. – Тут он, в свою очередь, повернулся к Никодимусу. – Ты уже почти исправил туннель?

– Не только не исправил, – ответил робот, – но почти пришел к убеждению, что исправить его нельзя.

– Ты имеешь в виду, что он не поддастся починке?

– Именно так, если только кого-нибудь не посетит какая-нибудь блестящая идея.

– Ну что ж, – заявил Плотояд, – хоть надежда всегда дрожит в печенках, я не удивлен. Длительно я гулял сегодня, беседуя с собой, и внушал себе, что слишком многого ожидать не приходится. Уговаривал я себя, что жизнь не обходилась со мной сурово и давала мне много счастливых минут, стало быть, с учетом этого не должен я угнетаться отдельными несчастливыми событиями. И искал я наедине с собой каких-то альтернативных путей. Сдается мне, что стоило бы испробовать магию. Ты говорил мне, Картер Хортон, что не доверяешь магии и не понимаешь ее. Ты и Шекспир – одно и то же. Потешался он над магией нещадно. Говорил, что нет от нее проку ни на грош. Но может, наша новая подруга не думает так жестоко?

Он умоляюще посмотрел на Элейн.

– Ты пробовал применять свою магию? – спросила она.

– Пробовать-то я пробовал, – ответил он, – но под презрительное улюлюканье Шекспира. Улюлюканье, понял я, лишает магию силы, ослабляет ее, вплоть до полной недееспособности.

– Не знаю, лишает ли силы, – сказала Элейн, – но уверена, что не доводит до добра.

Плотояд глубокомысленно кивнул.

– И спросил я себя: если магия откажет, если робот не справится, если окажется все ни к чему, что мне делать тогда? Остаться здесь, на планете? Я ответил себе, что нет, разумеется, нет. Разумеется, новые друзья найдут для меня местечко, когда отлетят отсюда в глубины пространства…

– Теперь ты решил напирать на нас, – посетовал Никодимус. – Валяй хнычь. Катайся по земле, сучи ногами, вой волком. Только все это ни к чему. Мы не можем ввести тебя в холодный сон, и…

– По крайней мере, – заявил Плотояд, – я среди друзей. И буду, пока не умру, среди друзей и далеко отсюда. Я не займу много места. Скорчусь где-нибудь в уголке. Умерю себя в еде. Не встряну у вас на пути. И буду держать свой рот на запоре.

– Вот будет праздник! – отозвался Никодимус.

– Решать Кораблю, – сказал Хортон. – Я потолкую с Кораблем насчет тебя. Но не могу обещать ничего определенного.

– Вы сознаете, – продолжал Плотояд, – что я есть воин. А воину пристойно умереть лишь одним образом – в кровавой схватке. Хотел бы я умереть именно так. Но возможно, такая смерть мне не выпала. Склоняю голову перед судьбой. Тем не менее не желаю умереть здесь, где некому свидетельствовать мою смерть, некому погоревать о бедном Плотояде, покинувшем сей мир. Не желаю влачить свои последние дни в ненавистной никчемности этой планеты, обойденной временем…

– Вот оно! – вдруг воскликнула Элейн. – Время! Как же я раньше не подумала!

Хортон удивленно взглянул на нее:

– Время? Что вы имеете в виду? При чем тут время?

– Куб, – сказала она. – Куб, найденный нами в городе. С существом. Этот куб – замороженное время.

– Замороженное время? – переспросил Никодимус. – Время нельзя заморозить. Можно заморозить людей, и пищу, и многое другое. А время не замораживают.