Флавиус Арделян - Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Раздавленный страхом и неуверенностью перед лицом вверенной ему миссии, новый святой Тауш принял необдуманное решение. Когда во всем храме стихла сутолока и большинство учеников готовились отойти ко сну, Тауш выбрался из своей кельи и на цыпочках прошел по коридорам, обходя окна в каменных стенах – через которые даже в столь поздний час некоторые еще могли высунуть голову, чтобы поглядеть, кто бродит по пустым помещениям, – и стремясь не оставлять отпечатки ступней в пыли, собравшейся кучками под каменными кубами, трущимися друг о друга. Святой спустился в зал с исповедальнями и попытался сотворить себе попутчика из слов – ведь его и самого так создали, верно? (Пусть слова и не произнесли вслух, а принесли оттуда, где они пребывают в ожидании.) В соседних исповедальнях лежали, сжавшись в комок, не до конца сотворенные ученики – из них лишь некоторые почти полностью сформировались, и можно было даже подумать, не заметив через занавески пустоты размером с монету в их головах или отсутствующие пальцы, или еще сомкнутые очи, что они могли бы подняться из тени исповедален и выйти в мир. С ними был только новый святой; иногда он слышал, как они стонут в муках творения или тихо плачут, и пытался вспомнить, что же могло болеть, но напрасно – его память начиналась с того момента, когда он покинул в первый раз каморку, а все, что случилось до того, было безупречной чернотой, недвижной, лишенной запахов, ибо творение происходило вне духа. Он не понимал, что должен сделать, и даже не знал нужных слов; он украл несколько, спешно навестив этот зал днем и подслушав учеников, которые призывали формы и рождали дух посреди комнаты – тот пар, который неустанно клубился над мозаикой. Но страх и одиночество взяли его в ужасные клещи, не отпуская ни во сне, ни наяву, и он знал, что в одиночку не отважится отправиться в путь. Узнав от старца о том, что внутри него пересекаются три дороги, новый Тауш постоянно ощущал, как огромные цитадели возводятся на обширных равнинах внутри него – прямо внутри него, карлика с новым, незрелым духом, с шишкой в пупке, из которой выходит красный шнур, внутри него, невежды. Как же он может носить в себе целые миры? И где на тех внутренних пространствах осталось место для него самого?

Обо всем этом он думал в первую ночь, прячась в исповедальне, набираясь храбрости, необходимой для столь великой тайны, и мысленным взором глядя на себя, бредущего в одиночку по Ступне Тапала, где за ним наблюдали из укрытий тысячи глаз, стерегущих его путь. Он набрал полную грудь воздуха и начал шептать. Что-то в почти органической архитектуре исповедален с легкостью высасывало из человека слова: оно выталкивало их через маленькие ниши в стенах, потом вело по трещине в потолке, пока та не расширялась и не превращалась в перевернутую воронку. Воронка же, в свою очередь, приводила к аркам, которые изменяли слово, как перегонный куб; поднимали его, а потом роняли прямиком на мозаику. Когда в том зале звучало какое-нибудь слово, оно как будто запускало механизмы, тайные и покорные, с колесами и рычагами, которые надували кузнечные мехи и тянули за веревки, только этой машиной была аркада, а финальной музыкой – дух Ключа. Тауш обнаружил, что говорить нетрудно, исповедальня призывала и поддерживала его шепот, губы естественным образом и неустанно исполняли свое предназначение, но то, что покидало уста нового Тауша, было противоестественным и искаженным, и святой сразу понял: он не понимает, что делает и говорит, но амбиции, страх и вся комната, превратившаяся во второе, резонирующее тело, подталкивали его к продолжению.

К утру, когда новый Тауш должен был прекратить свое занятие и пробраться в келью, святой заметил на тонком слое пыли на полу отпечатки ладоней. Песок перед ним двигался, маленькие дюны перемещались туда-сюда, и Тауш понял: что-то возникло, и оно как раз устроилось на полу, чтобы поспать до его следующего визита. Он улыбнулся и вышел из исповедальни, пробежал мимо облака, которое в тот краткий миг, когда они коснулись друг друга, как будто дохнуло в его сторону вонью тухлых яиц. Но у нового Тауша не было времени принюхиваться, и он ушел – затерялся в коридорах храма, наполненных неустанным скрежетом трущихся друг о друга камней.

В один из тех дней, сраженный усталостью бессонных ночей, новый святой Тауш осознал, куда должен направить свои стопы. Часами вскрывая животы птицам и с закрытыми глазами, почти заснув от рутинного ритуала, проливая семя в выпотрошенные трупы, Тауш потерял сознание от утомления и ударился лбом о край каменного стола. До того, как его обнаружили ученики и унесли в келью, где уложили спать, Тауш увидел сон: будто кто-то возвел стены на мертвом пустыре и собрал за ними причудливые ходячие тени; святой не видел, что происходит за стенами, но с того места, где стоял – он не знал где – и ждал – он не знал чего, – мог слышать суету, звонкие крики животных, цокот копыт и свист ветра, который, возможно, носился посреди огромных зданий и внутри них в этом городе. Ночью (поскольку приснилось ему многое: дни, ночи, сезоны, времена года, эпохи, эры, места, творение и разрушение – все сжалось до одного-единственного мгновения) небо озаряли отражения огней внутри города, которые как будто неустанно поглощали тот мир. «Что может гореть и гореть без конца?» – спрашивал себя святой Тауш там, где он стоял – не зная где – и ждал – не зная чего, – и, как будто всякая его мысль вызывала некое движение, увидел комья влажной, липкой земли, которые катались, сталкиваясь друг с другом, а между ними мелькали люди, барахтающиеся в грязи, – они то погружались, то выныривали на поверхность, как будто их выпихивали в мир незримые силы. Святой, спустившись оттуда, где он прятался – не зная где – и ждал – не зная чего, – посмотрел на лица этих людей и увидел, что на самом деле они корни мандрагоры. Обратив взгляд к небесам, он увидел повешенных на отростке жирной тучи, озаренной мощным пламенем, полыхавшим внутри городских стен. Стараясь изо всех сил, прищурившись, пробираясь взглядом все выше и дальше, словно превратившись в ястреба, он сразу понял, что повешенные ему известны и что у всех одно и то же лицо: святого Тауша вековечного.

Он проснулся с криком. Ученик выжимал тряпицу, которой только что промыл его рану.

– Он называется Мандрагора, верно? – в испуге спросил новый Тауш. – Я должен туда отправиться?

Ученик не ответил, просто продолжил на него смотреть, и святой увидел в его глазах такой же новый дух, такой же страх; они были одинаковы – два новорожденных на пути к смерти.

Так прошло несколько недель – последних, которые святой провел в храме Лысой Долины, мечась между долгом вскрытия птиц и своим убежищем в исповедальнях творения. Его новый тайный товарищ обретал форму, но не такую, как надеялся Тауш. Сперва появились ладони с пальцами; все были на месте, что порадовало святого, но когда он увидел, что кроме двух ладоней, левой и правой, постепенно появляется и третья, кривая, то замолчал в ужасе и поменял интонацию, ударения, даже слова. Он шептал и плакал, зная, что ошибается, но зашел уже слишком далеко по этому пути, чтобы вернуться.