Флавиус Арделян - Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Святой начал трудиться в комнатах с птицами и обнаружил, что ему это нравится, успокаивает и волнует одновременно, вызывает в заемном теле мощные ощущения, как будто из глубин его существа подымались горы, и пробуждались тектонические движения пред ликом мясистого цветка, который – он об этом даже не узнал – одно время осыпался, когда весь храм охватил ужас от известия про армии не’Мира. Все эти тревоги были далеки от нового святого, он даже не подозревал об их существовании; Тауш проводил дни с птицами, а ночью крепко спал и видел сны, из них он обеими руками, крепко сжав кулаки, выдирал обрывки других миров, других жизней, купая во всевозможных жарких страстях Скырбу, которая была ему так необходима, но про которую он еще почти ничего не знал. Но вот настал день, когда его посетил старец с клюкой.

– Сын, – сказал он, – твой святой, точнее ты, узрел видение в животе Женщины. Этот образ остался в тебе, он как будто плавает под самой поверхностью воды, и ты видишь на ней выпуклость – ты можешь каким-то образом по ней истолковать его суть, но на самом деле он иной. Твоя Скырба вытолкнет видение на свет, как загноившаяся плоть выталкивает пчелиное жало. Тауш очистился от всего, и от его развоплощения появился ты – тот, кто должен исполнить все, чего не сумел добиться он.

Новый Тауш попытался собрать всю свою отвагу, чтобы задать единственный вопрос. Они со старцем некоторое время молчали, склонив головы из уважения к тишине, а потом святой все-таки осмелился:

– Но почему, учитель? Почему так надо? Почему я?

– Мир не выбирает нас, святой, – сказал старец. – Он просто с нами случается. Но у нас есть возможность выбрать его и подтолкнуть к добру или злу. Еще никто не обнаружил Ключ, а значит, битва не завершилась; она едва начинается. То видение внутри тебя – которое, не сомневаюсь, придет к тебе наяву в грядущем – суть место, где, как мы считаем, случится следующее великое сражение.

– Я не солдат, – возразил новый Тауш.

– Я тоже им не был до того, как Исконное Слово ворвалось в мою жизнь.

Буря пробудилась внутри Тауша, когда он услышал эти речи, казавшиеся такими знакомыми, внушавшими такую любовь и дружбу, но оставлявшими после себя, стоило ему сомкнуть веки, лишь груды разрубленного мяса и бочки крови, разлитые на улицах, разоренные обезумевшими ветрами переулки и бегство, бегство без остановки.

– Следующие несколько недель будут для тебя очень трудными, святой. Многое будет явлено тебе во сне и наяву, и ты узришь монумент твоего святого долга, сокрытый глубоко внутри, к которому, как я хочу тебе сообщить, обращены молитвы трех орденов – ибо в тебе, приметанные к каждой частице твоего тела и смешанные с каждым океаном твоей души, сосуществуют три пути.

Новый святой Тауш хотел бы почувствовать что-нибудь более существенное и возвышающее, чем ужасный страх, который завладел им от известия, что он неожиданно стал солдатом. Как он мог быть солдатом, когда научился только выпрядать шнур из пупка (и что с ним делать? накидывать не’Людям на шею и душить?) да выжимать свой детородный орган в птиц (а с этим что делать? стрелять по врагам мужским семенем?), и больше ничего. Он узнал – и эта весть пришла как будто изнутри, а не снаружи, словно эхо кого-то, живущего в нем (ТаушвТаушевТаушевТауше), – что в храме Лысой Долины имелись и другие тайны: он слышал, как камни истираются друг о друга, видел, как ученики сметают пыль и куда-то уносят – непонятно куда, – он знал Женщину, вечно умирающего оракула, которая претерпевала немыслимые муки в глубинах храма, и еще – это его увлекало сильней, чем прочее, – знал о существовании исповедален, в которых зачали его самого, и спрашивал себя, не сумеет ли и он кого-то там зачать?

Старец был прав: видения начали появляться, как будто пробужденные его импульсом, и первым делом новый Тауш узрел, как будто во сне, но наяву, искалеченную кошку – он знал, что она кому-то когда-то принадлежала, но не помнил кому. Потом, во сне, он беседовал с другом, сидя на облучке кибитки без верха, и этот попутчик все время о ком-то спрашивал, но о ком – этого святой не знал, потому что всякий раз просыпался именно в тот момент, когда оборачивался, чтобы посмотреть. Посмотреть на что? Святой весь день мучился, трудясь над птицами, наделяя их новой жизнью. Видения усиливались и учащались, и уже через несколько дней после их начала Таушу показалось, что тот женский голос, звучащий в нем время от времени, словно доносясь из рощи, объятой пламенем, обрел лицо – и оно было красивое. Эта галлюцинация каким-то образом проявлялась, словно симметричное крыло бабочки, разжигая его чресла, пробуждая желание, и святой начал верить, что, возможно, когда-то Тауш (тот, который внутри Тауша) любил эту женщину и, быть может, она его тоже любила. «Каково это, быть любимым?» – мечтательно спрашивал себя Тауш, пока в рассеянности выковыривал внутренности из какого-нибудь сычика или лысухи.

Потихоньку новый Тауш почувствовал, как старый Тауш воплощается в нем, как их границы сближаются и почти совпадают, разделенные временем, но как будто единые в духе, который делался все глубже, словно колодец, до самой лужи, в которой отражались Исконные, когда складывали ладони ковшиком, чтобы набрать воды и напиться. [31] Говорят, что от того глотка внутри рождается мудрость: когда Исконные пьют слишком быстро и вода попадает им не в то горло, человек переживает то, что как будто уже пережил один раз – такое зовем мы déjà-vu, – но, на самом деле, нет. Это и был монумент долга, о котором говорил старец? Тауш обнаружил, что если это и впрямь так, то он хрупкий, с ржавыми сочленениями, с криво уложенными камнями, и святой боялся, что ветер, дующий сквозь его нутро, может всю эту конструкцию развалить. Он осторожно ступал по коридорам храма, следя, чтобы внутренний Тауш не рухнул, потому что вновь собрать его по частям он бы не сумел.

– Я не справлюсь с этим в одиночку, учитель, – сказал он старцу как-то раз, но тот ответил, что и не надо, поскольку он никогда не будет один.

Но Тауш не нашел утешения в словах старца, потому что, вернувшись в келью и оглядевшись по сторонам, отчетливо увидел свое одиночество, и им вновь овладел страх. Он уснул, и что ему снилось – о том не расскажешь, поскольку во сне не было ни времени, ни места, лишь ощущение некоего слова (где пребывают слова, когда их не произносят?), которое, распадаясь, рождало другое слово, и оно, также распадаясь, рождало еще одно слово, и так далее, и сон этот был о приятном факте, о чем-то содеянном и исполненном, а потом, в последнее мгновение сна, прямо перед пробуждением и встречей с новой зарей в Лысой Долине, Тауш понял: все эти слова, что рождались и распадались, на самом деле пребывали внутри одного слова, длинного и всеохватного, которое сжималось в точку, проваливаясь в само себя.