Флавиус Арделян - Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

– Хорошо-то как, мэ, Агосте!

– Просто здорово, мэ, Гагосте!

Данко и Хиран Сак тайком вошли в дверь полуразвалившегося дома, который стоял в переулке, привалившись к другим таким же рассыпающимся зданиям. Вошли в комнату, полную пыли и паутины, и отдернули шторы, чтобы лучше видеть спектакль, устроенный двумя Братьями.

– Данко, слушай меня. Этого мальчишку сопровождают невидимки. Я про них читал в Архивах Порты, в томе про учеников из Альбарены и тех, кто не воплотился как надо. Я так понял, есть в не’Мире место, где владыка – какой-то там Темный – заботится об учениках, не сумевших обрести форму, и они-то сейчас, я думаю, служат мальчишке. А значит, он может быть только Таушем. Ну-ка, взгляни на него!

Данко прищурился и попытался разглядеть черты святого во тьме рынка. Покачал головой, мол, нет.

– Не похож на Тауша?

Данко, охваченный разнообразными чувствами, не’Мирскими и над’Мирскими, а может, и такими, которые не принадлежали ни одному миру, попытался вспомнить лицо своего товарища по ученичеству и попутчика, но парень на площади не очень-то походил на старого Тауша.

– Да, бывает так, что Рассказанные не похожи на Рассказчиков. На самом деле они чаще не похожи. Мы будем прятаться тут, Данко, пока не появится помощь, а тогда уж выйдем и претворим в жизнь то, ради чего сюда пришли. Ну ладно… – с этими словами он вытянулся на покинутой кем-то кровати в компании блох и клопов и заснул.

Данко остался у окна, словно пришитый, и вот что он увидел: Братьев-Висельников застали врасплох и швырнули к ногам Нового Тауша. Те, кто сопровождал святого, испугались и отскочили назад. Художник из «Бабиной бородавки» что-то сказал, жестикулируя, но Данко у своего окна не расслышал ни слова. Новый Тауш вскинул руки к небу, и два тела перед ним оторвались от земли, их ступни зависли в двух-трех пядях над нею, лица побагровели от того, что им стиснули глотки. Руки святого резко опустились, и Братья рухнули к его ногам, но…

– Эй… – выдохнул Данко, вторя спутникам святого, которые едва не бросились врассыпную, увидев Агосте и Гагосте витающими в воздухе перед Новым Таушем.

Данко пошарил во тьме и нашел ногу Хирана Сака.

– В чем дело? – спросил тот, но Данко лишь тыкал пальцем в сторону окна. – Незримые, – прошептал Хиран Сак. – Надо предупредить наших, когда они придут.

Снаружи площадь наполнилась криками.

– Святой! Святой! Как… что…

Когда Мишу сказал, что братья не умрут, если убить одного или двоих, но надо отыскать всех, расчленить и сжечь, Новый Тауш ответил коротко:

– Разберемся с ними по очереди.

И вот головы отделились от тел, из разодранных шей хлынула густая зеленая жидкость. Незримые обезглавили Братьев одним махом: пятеро рванули тела в одну сторону, пятеро – в другую, и вторая пятерка помогала первой, и так далее, пока кожа близнецов не вытянулась и не лопнула. Таков был конец Братьев-Висельников из города Мандрагора – тех, что приходят в гости к людям, которые так хорошо спрятали свои секреты, что сами про них позабыли.

Мишу и остальные мэтрэгунцы упали на колени, пораженные и испуганные новым чудом святого – оказывается, он мог любого обезглавить простым взмахом обеих рук. Начиналось нечто новое и неопределенное, однако они чувствовали в этом некую категоричность финала и оттого каменели; их слова и мысли от ужаса превращались в нечто жесткое и колючее.

– Как насчет остальных? – осмелился спросить Мишу. – Они прячутся, святой, и перемещаются туда-сюда. Их можно только застать врасплох.

– Боишься? – спросил Новый Тауш, у которого прибавилось храбрости от того, что он знал: незримые на его стороне.

– Боюсь, святой, – ведь никому не по силам оказаться в девяти местах сразу.

– Святой… – повторил один.

– Как его зовут? – спросил другой.

– Не бойся, – сказал Новый Тауш, а потом поднял руки и не опускал их почти час.

Сперва к ним подлетел один Брат, с которого сыпалась земля, а потом – еще один, промокший до костей; еще через несколько минут – третий, весь в навозе и соломе, и четвертый, белый от известки. Так продолжалось, пока всех Братьев-Висельников не вытащили из укрытий, не бросили в промокшую от зеленой крови грязь у ног святого Тауша.

Женщины, цеплявшиеся за плечи Мишу, начали плакать в истерике, хохоча и всхлипывая, видя, как головы Братьев по очереди покидают органическую архитектуру их громадных тел и катятся куда попало, словно ядра, но не со свинцом, а с запекшейся кровью.

– Вы свободны, мэтрэгунцы, – сказал Новый Тауш. (Его голос все еще дрожал, и слезинки трепетали в уголках глаз.) – Зовите братьев и сестер, матерей и отцов, дочерей и сыновей. Пусть придут, пусть войдут в свои дома. И пусть живут в мире.

Повернувшись к Мишу, он прибавил:

– Пусть женщины пойдут и позовут остальных. Нарисуй, что видишь, чтобы им было что показать.

– Да, святой, знаю. Я навеки твой слуга. Но, святой… как тебя зовут?

Новый Тауш промолчал и опустил глаза; у него было имя, но заемное, как и тело, перед которым люди становились на колени; как и душа, которая глубокой ночью вызывала у него отвращение; как и жизнь, что текла по венам, но которой он никогда не желал. Он не ответил, и художник склонился над рисунком, запечатлевая груду обезглавленных тел. Закончив, Мишу прошел по площади, отыскал и собрал все головы, словно арбузы или дыни, и разложил рядком перед пирамидой из падали, выровняв так, что одиннадцать одинаковых лиц обратились к нему, затылками к грамматике смерти. Мишу еще не знал, что раз в одиннадцать лет эти лица будут являться к нему во сне, играть, петь и насвистывать; Братья-Висельники без тел станут насмехаться над крепостью его души, и всю жизнь художник будет задаваться вопросом, какой же проступок он позабыл и неосознанно спрятал от самого себя.

Женщины ушли, а мужчины собрали на площади доски и солому. Подожгли груду трупов и стали смотреть, как дым подымается над потрескивающим костром, улетая в беззвездное небо.

– Святой, – проговорил Мишу. – С нами были еще двое. Мужчины. Но их теперь нет, и с женщинами они не уходили.

Новый Тауш огляделся по сторонам, потом остановил ищущий взгляд на лице Мишу, который был в два раза его старше; лицо было морщинистое и усталое, с такими черными кругами под глазами, что он мог бы рисовать портреты этим углем.

– Ты мне верен, Мишу, – сказал Новый Тауш, и художник кивнул. – Иди и поспи. Все закончилось. Завтра мы перестроим Мандрагору собственными руками и дадим ей новое имя.

– И как мы ее назовем?

– Завтра, Мишу, узнаем завтра. А может, позже. Однажды. Иди спать.

Мишу отпустил мужчин по домам, а сам, поскольку никогда не имел собственного жилища, принадлежа ветру и мыслям, вытянулся у стены и уставился на огромный костер, озарявший все, что осталось от Мандрагоры. Он задремал, думая о любимых, которых потерял в поисках чего-то еще, и пытаясь откопать в тех зачатках сна, чем же было это «что-то еще», сам не зная, что на расстоянии вытянутой руки от него, за стеной, притаился Данко Ферус и смотрел на огонь. В глазах Данко полыхал костер не хуже того, что горел на площади, и ему вторило пламя в душе; Хиран Сак же усиленно храпел, телом пребывая в Мире/не’Мире, а душой/Скырбой – в родном над’Мире.