Флавиус Арделян - Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

– Кто-нибудь должен рассказать ему про коня.

– Да, про коня без головы. Пусть узнает. И объяснит нам.

Мишу принес с собой и весть про обезглавленного коня в конюшне трактира, и, когда художник рассказал святому об этом новом зверстве, оказалось, что тому нечего ответить – он лишь кивнул и рассеянно пробормотал себе под нос что-то односложное.

– Это все? – позже спросил Новый Тауш, указывая на собравшихся на площади.

– Они еще боятся, святой. Им страшно.

– Пусть придут в свой черед. А у нас есть дела.

Они начали собирать и отстраивать, чистить, мыть и сжигать. С утра до вечера повсюду раздавался стук молотков, а в промежутках скрежетали пилы; натягивались и рвались веревки, скрипели и ломались вороты. Мандрагора обретала новый лик, ее раны и ушибы закрашивали забвением, словно известкой – у мэтрэгунцев это получалось лучше всего.

– Мишу, ты мне верен.

– Верен, святой. Навсегда.

– Пусть так и будет, Мишу. Пусть так будет.

Работа продвигалась с быстротой мысли – никто, кроме Нового Тауша, не знал, что девяносто девять незримых тоже приложили руку к общему делу, – потому что каждый мэтрэгунец занимался только тем, что было поручено ему, гордый собственным славным и спорым трудом; ну вот, еще чуть-чуть – и Мандрагора будет как новенькая. Весть распространилась за пределами стен, и на следующий день другие семьи пришли,

чтобы остаться; на третий – опять, и было их больше, в комнатах закипела жизнь, и вокруг святого собралась молодежь, как когда-то давно вокруг Мошу-Таче или где-то далеко – вокруг Иеромортииса Темного; как было и будет всегда. Они прикасались к нему и называли святым, целовали руки и опять называли святым, а новый Тауш называл их учениками и тоже целовал им руки.

– Спасибо, святой!

– Мишу, ты мне верен?

– Спасибо, святой!

– Верен, святой. Навсегда.

– Ученики мои.

– Спасибо, святой!

– Пусть так и будет, Мишу. Пусть так будет.

– Спасибо, святой!

Но ночью, скорчившись на чердаке и затерявшись среди теней, Новый Тауш прижимал Маленького Тауша к груди и говорил:

– Мне страшно, малыш.

Он повторял эти слова снова и снова. Их было недостаточно.

– Мне страшно, и я такой маленький – меньше тебя. Помоги мне.

А Маленький Тауш ответил ему:

– Тааааааууууууушшшшш…

Не много раз, а единожды. Этого хватило.

Новый Тауш заснул; проснулся; посмотрел на Маленького Тауша, сперва окинул его взглядом, потом кончиками пальцев прошелся по кривым членам, по незаконченному телу; заснул; проснулся; что-то прошептал, но малыш был слишком погружен в свои куцые сны – наверное, и они были дефектными, кривыми ростками, взошедшими на почве его разума. А кто знает, что лежало у Маленького Тауша в душе? Губами он произносил только одно имя, и оно даже не принадлежало ему – он просто думал, что это так. Тауш. У него хоть душа-то есть? А если, спросил себя Новый Тауш, если ему не удалось создать в этом существе новую душу? Если малыш – просто кучка костей, плоти и сухожилий, которым не дает развалиться кожа, бледная и болезненная? Если в нем нет ни жизни, ни воли, а те крупицы, что изливаются в каждом стоне-имени – просто остатки Нового Тауша, затерявшиеся среди слов, произнесенных впопыхах над Маленьким Таушем, пока тот формировался? Но тогда почему это существо столько времени ползло следом за святым? Разве такой поступок не означает, что у него есть воля?

Целую ночь Новый Тауш смотрел на Маленького Тауша, охваченный страхом. Святой знал, что освобождение Мандрагоры от Братьев-Висельников – всего лишь начало, и он справился лишь благодаря поддержке незримых. В Лысой Долине ему пообещали множество других пропастей на пути, впустую предпринятых шагов и миров, в которых следовало навести порядок, и Новый Тауш не этого боялся, потому что у него были помощники – незримые ученики из Альбарены и зримые из Мандрагоры, – но того, что случится потом . Когда он воздел руки и попросил, чтобы Братьям оторвали головы и сожгли их трупы, то ощутил страх, который так и не ушел – остался внутри, угнездившись в каждом сухожилии, и тянул к земле, как будто шепча, мол, это же не Новый Тауш сотворил все чудеса, совсем не он. Кто он вообще такой? Слово, облеченное плотью, кусок мяса, который когда-то был паром и им снова станет? А если, думал святой, ему придет конец, кто же тогда займет его место и позаботится о будущем города?

Нового Тауша беспокоило то, что он оставит после себя, как любого человека в мире – пусть он не был человеком и миру не принадлежал.

Он посмотрел на Маленького Тауша в свете луны. Тот сопел через дырочку в груди – клапан, забытый и оставленный открытым, когда его тело формировалось. Создатель ласково погладил его по волосам, по щекам, поцеловал в лоб. Новый Тауш знал: он не святой, его просто так назвали, и все вокруг него преобразилось в этом фальшивом свете. Он кое-чего добился, пусть оно и не было подлинным, и благодаря кровавой победе решил, будто можно надеяться… надеялся, что у него получится… получится поднять… подняться на ноги, что он и сделал, а потом покинул свой чердак.

Новый Тауш отправился в лес, чтобы там построить хижину и начать шептать.

Было то время ночи, когда она не другой лик суточного цикла, но пропасть, в которую ступаешь почем зря. Маленький Тауш проснулся и окинул взглядом чердак. Почувствовал холод и съежился под отсыревшим одеялом.

– Таааааууууушшш… – прошептал он. – Таааууууушшшш…

Что-то внутри него, словно некая мысль, постоянно дающая осечку, вращалось впустую, цок-цок-цок-цок-цок. Слеза пощекотала щеку; он попытался ее вытереть, но не смог – одна рука была слишком короткая, другая онемела под тяжестью тела.

– Тааааауууууушшшш…

Новый Тауш подыскал себе подходящее место и принес из Мандрагоры доски, а из леса – зеленые ветки для пола. Окна он делать не стал: пусть будет не видно, чем он занят, и пусть страх не завладеет им снова; пусть он побудет святым Таушем, хотя бы пока станет шептать, отбросив сомнения и боязнь. Он трудился над своей маленькой хижиной до вечера следующего дня, а потом, усталый, шлепнул по стене кельи ладонью, ударил кулаком и пнул – она не обрушилась. Он вошел и опустился на листья. Прижавшись к ним ухом, услышал копошение жучков и червячков в еще не высохших ветках и улыбнулся. Только он и маленькие лесные твари в этом темном уголке пространства. А он? Он кто такой?

Новый Тауш заснул.

Все это время Маленький Тауш ползал по чердаку, искал Нового Тауша, рвал зубами и ногтями сухие листья, пил воду и вино из кувшинов и плакал от тоски. Маленький Тауш ощущал течение времени не так, как

другие люди, для него секунда длилась год, а час – одно мгновение, день проходил со скоростью биения крыла бабочки, а минута – не быстрее тысячелетнего столкновения тектонических плит. Вот в каком темпоральном хаосе вынуждено было жить это существо, произнося мгновение за мгновением (то есть год за годом) одно и то же слово: