Владимир Аренев - Время жестоких снов [сборник litres]

– Слушайте, – сказал он вдруг. – Аусгерехнет, я поймал Варшаву. Что-то там происходит. Какой-то движ или что.

– Наверняка синагогу жгут, – выплюнул я скрипевший на зубах песок. – Как всегда. Было бы о чем переживать.

– Или церковь жгут, – отозвалась Анализа. – Как в Лодзи. В Лодзи сожгли церковь. Те, ну… говорили в телевизоре. Как их называли? Ага, Кирилл Росияк и Мефодий Прухно.

– Именно. Бросай Варшаву, Индюк, лови Гданьск или Крулевец. Узнаем, что на фронте. Мне надоело сидеть в этой воронке, и еще я до чертиков проголодался.

– Ну, – сказала Анализа. – Я тоже…

– Тихо, – сказал Индюк, наклоняясь над радио. – Это не то. Это что-то другое. Какая-то демонстрация.

– Говорю же, церковь.

– А есть в Варшаве церковь?

– Вчера точно была. Потому что шел дождь.

– Тихо, говорю. В Варшаве, в районе Урсус, демонстрация перед «Интернэшнл Харвестер». Типа, куча людей. О, как раз Марчин Кениг говорит.

– Марчин Кениг? – Анализа поправила на себе мои «Ли» и подкатила штанины. – Его уже выпустили из тюрьмы?

– Вот ты глупая, Анализа, – сказал Индюк. – В тюрьму его сажали еще при Союзе, а теперь он полгода этот, как его, предводитель Руха. Каписчо? [86]

– Си [87], – кивнула Анализа, но я знал, что она гонит. Не могла она каписчо, потому что этого никто не каписчо.

– Индюк, сделай погромче, – сказал я. Мне, понимаете ли, было интересно, что может сказать Марчин Кениг. В последнее время много говорили о Марчине Кениге.

– Громче? – спросил Индюк. – Хочешь громче, Ярек?

– Я ведь, аусгерехнет, и говорю. Ты что, оглох?

– Ну, тогда прошу.

И в этот момент Марчин Кениг заорал на весь парк. Отовсюду. Со всех сторон. На весь парк, на стадион и кто знает, не на весь ли город. Индюк засмеялся, похоже, весьма собой довольный.

– Шайссе! – крикнул я. – Что это?

– Колонки стадиона, – похвастался Индюк. – Я добрался до них через централку. Соединил…

– Выключи это, зараза!

– Ты хотел громче, – снова засмеялся наш умелый электротехник. – Так вот тебе громче. Пусть все слушают. Не бойся, Ярек. Кто просечет, что это из нашей воронки? Лучше послушай, что этот чувак говорит.

Я послушал.

– У меня был сон! – крикнул вдруг Марчин Кениг, а толпа, собравшаяся под фабрикой «Интернэшнл Харвестер» в Урсусе, орала и рычала. – У меня был сон! [88]

Стрельба смолкла, ударило еще несколько одиночных выстрелов, где-то громыхнула мина, протарахтел вертолет. А потом все стихло. Весь город. Были только Марчин Кениг и толпа, собравшаяся под «Интернэшнл Харвестер».

– У меня был сон, а во сне том наступил день, день истины! День, когда истиной, очевидной и понятной для всех, стало то, что мы все братья, что мы равны друг другу! День, когда мы поняли, что нет границ, что границы – не что иное, как только линии на картах ничего не значащей бумаги! День, когда мы извергли из наших душ яд ненависти, каким поили нас многие поколения! И вот он приближается, этот день, братья!

Толпа кричала, гудела, шумела. Кто-то хлопал. Кто-то пел «Мы все преодолеем». Кто-то скандировал: «Юден раус!» [89]Кто-то свистел.

– У меня был сон, и в моем сне этот мир сделался наконец-то Царством Божьим на земле! У меня был сон, и истинно говорю вам, братья: это был пророческий сон! В этом сне люди всех рас, верований, убеждений, цвета кожи и национальностей протягивали друг другу руки и пожимали их! Стали братьями!

Над парком все еще вставал дым, но дым этот, казалось, редел, словно его прогонял многократно усиленный голос Марчина Кенига, гремящий из колонок стадиона с ничего не значащим названием, в парке с ничего не значащим названием. Над городом с ничего не значащим названием вдруг засияло солнце. Так мне показалось. Но я мог и ошибаться.

– У меня был сон! – крикнул Марчин Кениг.

– У меня был сон! – ответила толпа. Не вся. Кто-то пронзительно свистел.

– Прочь! – крикнул кто-то. – Прочь на Кубу!

– Нам говорят, – кричал Марчин Кениг, – что настала эра свободы, всеобщего счастья и благополучия. Приказывают нам работать, есть, спать и срать, приказывают нам кланяться золотому тельцу под музыку, что льется в наши уши! Нас запутали в сеть приказов, запретов и повелений, которые должны заменить наши совесть, разум и любовь! Они желают, чтобы мы стали скотом, который доволен огражденным пастбищем, скотом, который радуется даже проволоке под напряжением! Приказывают нам убивать, говоря: «Deus vult» [90] Этого хочет Бог ( лат .). ( Примеч. пер. ) . Окружили нас границами, которые пролегают по нашим городам, нашим улицам и нашим домам! Границами, которые пролегают по нашим душам! Но хватит! Мы говорим: «Нет!» Потому что я видел сон! Сон о том, что эра ненависти уходит в беспамятство! Что близится новая эра, Эра Исполнения Мечтаний!

Толпа кричала.

– У меня был сон! У меня…

И вдруг Марчин Кениг замолчал, а из громкоговорителей ударил перепуганный рев толпы; что-то лопнуло, кто-то неподалеку от микрофона крикнул: «Господи боже!», и еще кто-то заорал: «Врача-а-а-а!»

Снова что-то заскрежетало в колонках.

– Оттуда стреляли, оттуда… С крыши… – крикнул кто-то нервным, рваным голосом.

А потом наступила тишина.

Тишина была в радио Индюка, и тишина была в парке Короля Собесского. Я подозревал, что тихо было и на площади перед фабрикой «Интернэшнл Харвестер» в Урсусе.

Через какое-то время радио Индюка снова заиграло – и играло оно теперь фортепианную музыку. Некоторое время ноктюрн лился из колонок стадиона «Остмарк Спортферайн», но Индюк почти сразу разорвал свои сложные соединения, и теперь уже играл только его микроскопический динамик.

Анализа не плакала. Сидела, опустив голову, в абсолютной тишине, а потом посмотрела на меня. Смотрела долго; я знал, что она хочет о чем-то спросить. Индюк тоже молчал и тоже смотрел на меня. Возможно, он тоже хотел о чем-то спросить.

Не спросил.

– Шшит [91] Дерьмо ( англ .). ( Примеч. пер. ) , – сказал он наконец.

Я не стал комментировать.

– Но фьюче [92] Будущего нет ( англ .). ( Примеч. пер. ) , – добавил он через миг. Этого я тоже не прокомментировал.

Мы сидели в воронке еще какое-то время. Вокруг царила тишина. Замолчали моторы улетевших литовских вертолетов, стихли вой «скорых» и крики патрульных отрядов, которые прочесывали северный край парка. Не пойми когда наступил вечер.

Мы вылезли из воронки. Было тихо, веял спокойный вечерний бриз, освежая, но не остужая, как какой-нибудь «Олд Спайс». Мы пошли, обходя трупы, горящие машины, дыры в асфальте и завалы битого стекла.

Мы прошли по мостику через Черную Ганчу. Река, как нам казалось, в тот вечер воняла значительно сильнее, чем обычно.

«Макдональдс» работал.

На улицах было пусто, но изо всех окон доносились MTV, «Джукбокс» и «Радио Москва». Группа «Эйприл, Мэй, Дикей» исполняла свой последний хит из альбома «Болезнь разума»: