Владимир Аренев - Время жестоких снов [сборник litres]

Возле меня же стоял наголо стриженный статный мужчина. Весь в татуировках, которые оживали, когда двигались сильные мышцы под ними. Высокий, как будто со времен того снимка он продолжал расти вместе со мной. Изрезанное шрамами лицо капитана Анджея Озимчука никто не назвал бы вежливым.

– Я нашел его следы в нескольких сгустках, – сообщил он наконец.

Я замер. Ждал, что скажет дальше

– Редкий сложный узор, – закончил он. – Но слабый, неприметный. Осциллировал в сгустках, текущих к неньютоновским каналам. Похоже, что Мариуш пытается вернуться через семантический порядок.

Мариуш. Мой старший брат. Столько лет заключенный в больную ткань Пограничья, терзаемый чудесью. Он немо выл искусными мозаиками, которые я складывал в цельную картинку из текстов и образов, разбросанных якобы без всякой системы по светлой стороне сети. Столько лет невообразимых мук.

– Позже я пришлю тебе координаты, – сказал отец. – Поищешь новые следы.

– Может, удастся еще одно сообщение сложить. – Я не сумел скрыть возбуждение.

– Хорошо бы. Нам нужно спешить, чудесь собирается с силами. Намечается что-то крупное.

Сердце мое застучало еще сильнее.

– Близится время наступления, – сказал я.

Он только кивнул. Наступление. Слово это возвращалось все чаще, как симптомы смертельной болезни. Мы зря обманывали себя тем, что ситуация стабильна и наблюдаемые в бездне перемещения врага – только ложная тревога, но вместе с тем этого же мы и боялись больше всего. Наступления чудеси, окончательного вторжения.

Не знаю, что еще можно было сказать. Впрочем, он тоже не знал.

– Я делаю яичницу! – долетел до нас голос с кухни.

– Так точно! – откликнулся отец, а я встал под душ.

Я был так взволнован! Новые следы Мариуша означали новые координаты мест, в которых нужно искать очередные фрагменты сообщений от него. Пленника и жертвы. И нашего лучшего шпиона.

Когда я вышел из кабинки, отца в ванной уже не было.

Я оделся и зашел на кухню. Мама мыла посуду, на столе ждал завтрак. Одна порция. Тарелка яичницы и обязательные шесть котлет.

(Хорошо, если я съедал две. В последние месяцы все больше еды оказывалось инфицированной. Маме приходилось увеличивать порцию, поскольку львиная доля того, что она готовила, отправлялась в мусорное ведро. Я чувствовал, что ей это не нравится, но пока она молчала.)

Одна порция.

– Мама.

Она повернулась в мою сторону.

– Ну, ешь же.

Стукнули входные двери.

– Папа…

Он ушел. Мама же выглядела пойманной врасплох. И опять мне пришла на ум мысль, столь же неприятная, как свербеж под гипсом: вот уже какое-то время они совсем не разговаривали друг с другом. Не при мне.

– Ты иногда так на него похож, – сказала она и отвернулась к мойке.

Мне показалось, она пытается что-то объяснить. Я прикоснулся ладонью ко влажному лбу, в кухне было жарко.

Некоторые воспоминания остаются, словно нежелательные фотографии, которые мы прячем в конвертах на дне ящика или в глубоко запрятанных папках жесткого диска. Неприятные и мучающие нас, они не желают выцветать – остаются выразительными и явственными, высокое разрешение позволяет их многократно увеличивать.

Как в то субботнее утро. Наплыв на остывающую яичницу. Наплыв на широкую спину матери, белые маргаритки рассыпаны по гранатовому полиэстровому лугу халата, помнящего еще наши завтраки перед тем, как нужно было бежать в младшую школу. Наплыв на сверкающий в утреннем свете патрулировщик за окном (кажется, модели «Люблин»), который висит над зеленью Саксонского парка и сканирует его подвижными щупальцами.

Долгие мгновения молчания давили на желудок, будто испорченная еда. Радио не помогало – станция со светлой стороны: идиотские песенки, фальшивый оптимизм информационных сервисов, совершающий на семантическом фронте маневр, обозначенный как «исчезновение войны». Большая эшелонированная иллюзия, тем больше отвратительная в своей необходимости.

Завтрак рос у меня во рту. Мама все еще стояла у мойки. На самом деле я, кажется, понимал, отчего она молчит и стоит спиной, в беззвучном, нарастающем напряжении.

– Ты слышала о Мариуше? – спросил я. – Может, удастся его…

– Он умер!!! – заорала она гортанно, совершенно не по-человечески. – Ты не понимаешь?! – надрывалась она. – Умер!!!

Отвернулась и заревела в голос. Словно сирена, предупреждающая о скривице.

Не знаю, сколько это продолжалось, пока я не встал, не пошел к ней, не обнял – так сильно, как только сумел. Вся трясущаяся, она, пусть и тяжелее меня, была хрупкой и маленькой, готовой сломаться. Или – уже сломанной.

Я уже писал об этом. Война искривляет. Но мы сражались, каждый по-своему.

Я не плакал. Думал о том, как искать старшего брата.

Тяжелый металл. Дохрена тяжелого металла.

Скрежет, треск, визг, сталь стонет и пищит, изгибаемая и ломаемая, плюется искрами, кашляет стружкой, трется сама о себя, похрустывая, трется о нас с характерным хлюпаньем, выгибается с писком, выгибается и горит, напрягается и ломается с грохотом, раз за разом расплескивая вокруг энергию, жар, летят угловатые осколки, скрежет, треск, визг, стальные стоны, тяжелые стальные крики.

Это был наш – братьев – первый вылет в Пограничье на малом, легко бронированном патрулировщике. Мариуш на рулях, рядом отец, я – на заднем сиденье. Мы получили в лоб большим металлическим контейнером, плотно наполненным чудесью.

Вспышка, темнота, вспышка, безжалостный стробоскоп, с каждым кошмарным сном все медленнее. Писк наших тревожных систем, боевой рык разогнанной машины чудеси, будто стадо механических слонов. Резкий толчок, а с ним – грохот стекла и металла, рубящих все вокруг. Мы орем – все трое, когда острые осколки режут наши тела, вонзаются в руки, ноги, головы. Крик Мариуша быстро прерывается рассекающей ему горло пружиной. Стальной фрагмент брони патрулировщика стесывает кусок кожи с головы отца, хлестнув меня его лицом, его ухо падает мне за шиворот, зубы втыкаются мне в щеку, сталь шасси рвет икры. Большие фрагменты обеих машин ломают нам кости, а те трескаются и рвут нас изнутри, стремясь поскорее вырваться наружу. После чего происходит самое худшее.

Броня не выдерживает и разрывается под напором удара. Нас заливает чудесью, которая воет почти по-человечески, почти так же, как мы, мягкие и твердые одновременно. Чудесь, словно чернейший призрак ночи, давит наши останки своей бесформенной сутью и плещет скривицей по нашим сознаниям.

Тогда все начинает вихриться, боль уменьшается, холодное, суровое дыхание бездны обезболивает до самого прихода спасательной экспедиции. Страдание придет лишь позднее, вместе с безжалостным режимом реабилитации, – придет и будет расти. Чудеса, которые сотворят со мной и отцом лишенные рта голубые техношаманы, окажутся, однако, ничего не стоящими. Потому что они потеряли Мариуша, оставили его в бездне.