Степан Кайманов - Тьма и пламя. На бескрайней земле

— И чем посреди леса ты его собираешься писать? — спросил Мекей.

Девен молчал. За него ответил Рой.

— А этим! — воскликнул он так, будто наконец-то нашел, чем разделать пойманного зверя.

Габриэль не видел Роя, но представил его со злой ухмылкой на лице.

— По коже легче, чем хотя бы по дереву, — пояснил Рой, усмехнувшись.

Слова бездаря ядом падали в уши Габриэля.

— Совсем сдурел! — ужаснулся Мекей. — Он и так едва дышит.

— Ты что — не слышал Девена? Знак нужно поставить, как заведено.

Габриэль задергался изо всех сил, в ужасе сознавая, что хотели с ним сделать проклятые бездари. Неужели они не понимали, что он никак не мог быть Погорельцем?!! Ведь Готтилф держал село в страхе двадцать лет! Двадцать лет! И поэтому не мог быть так молод! Как же волчья башка, острые когти и кости, гремящие при каждом шаге? А на нем, на мэйте Семи островов, были только серые штаны да легкие сапоги?!! Габриэль застонал, продолжая дергаться. Пытаясь вытолкнуть кляп. И крикнуть извергам, что они ошиблись. Что они поймали не того.

— А ты говоришь: едва дышит. Вон как бьется, миркля. А ну придержи-ка его.

На спину Габриэля будто положили мешок с камнями, и возможностей для немого протеста стало еще меньше. Но мэйт продолжал трясти головой, пока левую лопатку не полоснуло резкой болью. Он застонал носом, обращаясь к богам, моля их о помощи, о том, чтобы они разделили его боль и страдания вместе с ним. Однако боги были глухи, ибо боль лишь нарастала с каждой звиттой, с каждым прикосновением кончика ножа, рассекающего кожу…

Когда бездарь закончил, Габриэлю казалось, что он плавает в густом горячем киселе. Было трудно шевелиться, спину и руки все время жгло, будто над ними пылало пламя. В ушах звенело от собственного крика, который из-за тряпичного свертка во рту так и не вырвался наружу.

Мэйта взяли под руки, подняли, поставили на ноги и, не отпуская, куда-то повели.

Вопреки неутихающей боли Габриэль чувствовал, как по воспаленной спине ползут струйки крови, а солнце огненным языком лижет потную грудь. Мэйт слышал, как часто дышат, поскуливают псы, побитые заклинанием, и мнется, шуршит трава под ногами бездарей. Из-за толстой повязки на глазах другие чувства обострились. Несмотря на близость свера, на его жгучую вонь, на идущих рядом трех потных бездарей, нос чуял любой оттенок запаха. Дух леса с его стойким запахом смолы исчез, дорога под ногами стала тверже, и мэйт решил, что они покинули Лысняк.

Не видя ничего, находясь в окружении жестоких бездарей, желая забыть о боли, Габриэль вспоминал уроки по одорологии. Барталду они никогда не нравились. Брат боялся, иногда даже хныкал, когда ему завязывали глаза и подносили к носу клок ткани, пропитанный тем или другим запахом. Но он, Габриэль, всегда с радостью шел на занятие к старику Ксэнтусу, теплого места ему в Анэлеме. Ксэнтус был добрым, высоким, как отец, и в отличие от прочих сциников жил в королевском дворце на вершине одной из башен. Отец говорил, что на Семи островах лучшего сциника по одорологии не сыскать. Наверное, это было правдой, потому что никто из известных Габриэлю магов не обладал таким уникальным обонянием.

Ксэнтус жил в светлой комнате, которую при желании можно было проветрить, продуть с четырех сторон. Он мог открыть окно и, вдохнув утренний воздух один раз, расписать в подробностях и безошибочно погоду на сутки вперед. Будто сами боги шептали ему на ухо, что задумали. Габриэлю такое чутье казалось невероятным. И не один раз он испытывал легендарное обоняние Ксэнтуса, обливая, натирая клочок ткани маслами и настойками, а после предлагая сцинику определить, угадать, прочесть ароматы в неразборчивой смеси.

Однажды, чтобы убедить капризного Барталда в необходимости тренировки обоняния, Ксэнтус привел их к Грому. После чего, пошептавшись с ним, завязал себе глаза и предложил нанести удар. Клинок рассек воздух над седой головой, но Ксэнтус легко уклонился. Гром продолжил наносить удары, колющие и рубящие, под разными углами — тщетно. Сциник словно читал мысли противника, чем вызвал удивление и похвалу Грома. После этого случая Барталд перестал упрямиться и, пожалуй, даже начал уважать старика. Хотя с завязанными глазами все равно чувствовал себя неуютно, не мог сосредоточиться, часто ошибался при чтении элементарных запахов. Но Ксэнтус никогда не бранил юного Барталда, продолжая упорно развивать его навык. И не забывая тренировать свое обоняние, которое, казалось, и без того было безупречным, нечеловеческим. Габриэль вспомнил, как в последние годы жизни Ксэнтус, уже еле-еле передвигая ноги, заматывал себе глаза и подходил к открытому окну, чтобы поймать, прочесть запахи Семи островов.

«Боги дали нам мышцы и чувства, и от них мы не можем избавиться. Но зато мы можем их развить, как пожелаем», — как-то сказал Ксэнтус. И Габриэль запомнил эти слова. В отличие от других наук одорология всегда напоминала ему игру, и поэтому он с удовольствием вдыхал предложенные запахи, пытаясь отгадать их происхождение. Даже когда на глазах не было повязки, он смыкал веки, чтобы представить, увидеть место, где мог зародиться запах. Ему являлись и цветущие луга, тонущие в океане солнечного света, и густые зеленые леса, качающиеся под порывами ветра, и шумные таверны, где на кухне запекалась рыба, посыпанная зеленью и специями. Запахи — всего-навсего клок тонкой ткани, пропитанный ароматами, — перемещали Габриэля из дворца, оживляли приятные воспоминания, стоило лишь прикрыть глаза. И самым сложным в игре всегда оставался запах человека, запах его желаний и эмоций. «У каждого чувства есть свой запах, — утверждал Ксэнтус. — Поймешь, запомнишь их и станешь неуязвимым».

Мэйт чуял, как от одного из бездарей — скорее всего, от Девена, — несло страхом. От двух других — злобой, будто их горячие тела источали не только пот, но и ненависть. Запахи людских эмоций и желаний не походили на дух полевого цветка или лечебной настойки. Их сложно уловить, они почти всегда пытались спрятаться, закутаться в другие запахи, как пытается забиться в норку зверек, почуяв хищника. Их сложно было отделить и описать. Хотя запах страха был, пожалуй, горьковат, а радости — сладок. Проще всего было с ароматом любви. И неважно, кто его источал, мужчина или женщина. Воздух рядом с таким человеком всегда был напряжен, натянут и немного, совсем не противно, отдавал кислым. Прочие человеческие эмоции и желания так легко не читались.

Ксэнтус говорил, что если чародей будет долго и серьезно развивать собственное обоняние, то сможет читать людские мысли, не заглядывая в разум. Габриэль с сожалением подумал о том, что не достиг подобного мастерства. Ему хотелось заглянуть в головы бездарей, понять, что они будут делать со своим ценным пленником, когда доведут его до села.