Степан Кайманов - Тьма и пламя. На бескрайней земле

Некоторое время шли молча, потом староста с силой надавил на плечи Габриэлю и сказал:

— Сядь. Мы пришли.

Мэйт опустился на землю, припал спиной к дощатой поверхности. Староста стянул с него сапоги, затем штаны, оставив в одной набедренной повязке. Из-за досок тянуло прелой соломой.

С тихим хлопком откупорилась бутылка, и в воздухе незамедлительно повис резкий запах клюквы, лопуха, полыни, меда и чего-то незнакомого, горького.

— Чего уставились? А ну брысь отсюда, мелюзга! — крикнул староста и, судя по колебаниям воздуха, погрозил «мелюзге» кулаком. — Нагни голову. Рану надо промыть.

Мэйт опустил голову, услышал, как журчит настойка, и дернулся, постанывая от боли. Ему показалось, что с него сдирают кожу, когда настойка полилась на рану. Из глаз брызнули искры, вмиг выступили слезы.

— От так! — произнес староста и выдернул кляп. — Теперь пей.

Габриэль раскрыл рот, откашлялся, сплюнул и хотел уже было назваться, оправдаться, но ему под нос с угрозой сунули сосуд. Нужно было молчать. Все равно никто слушать не станет.

— Пей и заткнись!

Габриэль нащупал губами горлышко сосуда и едва не захлебнулся от хлынувшей настойки. Староста слишком круто опрокинул бутыль. Настойка оказалась горько-сладкой и обжигала горло не хуже корня хьюманита. Габриэль ощутил, как от шеи к груди разлилась теплота.

— Хватит, пожалуй, — решил староста и вновь сунул мэйту кляп.

Габриэль не стал сопротивляться, вспоминая, чем закончился протест в прошлый раз. Палец потяжелел, пульсировал и, похоже, страшно распух, а при малейшей попытке им шевельнуть вызывал дикую боль.

Раздался треск, похожий на тот, что издает ткань, когда ее рвут пополам. А спустя несколько звитт староста начал перевязывать рану, поругивая Роя. Поблизости опять зашумели мальчишки, но на этот раз староста не стал их прогонять.

Габриэль почувствовал, что хмелеет. Боль стихала, начала кружиться голова, резко потащило в сон. Обида, отчаяние, страх отступали перед ядреной силой настойки.

Закончив перевязывать раны, староста крепко связал Габриэлю ноги, затащил его в сарай и положил на бок. Соломы было мало, сквозь нее ясно ощущались доски. Впрочем, мэйт понимал, что сарай, пахнущий гнилой соломой, лучше холодной и сырой ямы. Он истерически хихикнул, осознав, чему радуется. Из-за кляпа смешок вышел жалобным — таким, будто пленник собирался расхныкаться. Но ему так хотелось спать, что ради сна он готов был стерпеть любые насмешки, оскорбления и побои.

— Не будешь чудить… — начал староста и не закончил.

Габриэль услышал, как запирается дверь. После чего с улыбкой полетел во тьму.

Одна за другой пронеслись вечности.

Габриэль пожалел о том, что очнулся. Во снах не было ни страха, ни страданий, лишь покой. В реальности тело изводила боль, на глаза давила тугая повязка; пахло гнилью и псиной; от любого движения противно скрипел дощатый пол.

Мэйт прислушался: где-то тихо верещал сверчок. Судя по всему, на село опустилась ночь. Габриэль дернул руками, дернул ногами, проверяя путы на прочность. Увы, за время сна они нисколько не ослабли. Староста знал толк в узлах, но явно ничего не смыслил в магии. Волисты наверняка использовали бы цепи, потому что их невозможно пережечь заклинанием.

Крепкий сон, отдых и местная настойка, даром что созданная бездарями, вернули утраченные силы. Магии было достаточно, чтобы спалить весь сарай. Впрочем, сперва нужно было хотя бы избавиться от пут. Да и настойка требовала выхода. Но следовало быть предельно осторожным, понимал Габриэль. У сарая, без сомнения, поставили сторожа. Возможно, не одного. Староста Мекей слишком хотел получить свое золото, чтобы пренебрегать охраной.

Не то от ядреной настойки, не то от боли трещала голова. Если кто-то из бездарей заметит, что пленнику удалось освободиться, то не миновать беды. Беды? Не миновать гибели. Мысли о побеге, о сладкой мести подталкивали к глупым поступкам, мешали думать здраво.

Первым делом нужно освободить руки, решил Габриэль. Тогда можно будет спокойно вправить, заговорить палец, а затем снять набедренную повязку, чтобы наконец-то справить нужду. Что бы ни думали бездари, как бы им ни хотелось его унизить, он не станет ходить под себя. Даже если для этого потребуется терпеть несколько суток. Пусть проклятые бездари лишили его свободы, пусть осквернили его тело кровавым знаком лжебога, им не удастся отнять у него самоуважение. А путы на ногах и повязку на глазах можно оставить. Если бездари решат зайти, то обмануть их не составит труда. Главное — лечь на спину, чтобы никто не увидел пережженную веревку.

Габриэль опять прислушался. Сверчок продолжал верещать; за стеной… посапывал сторож; кто-то спешно прошел неподалеку. Пока было тихо, но и он, мэйт Семи островов, пока ничего не предпринял. В любом случае лучшего момента для того, чтобы освободить руки, не придумать.

Рот был заткнут огромным кляпом, руки связаны, и Габриэль не мог колдовать в полной мере. Не мог сплести из пальцев знак и произнести тайные слова. Но он прекрасно помнил, как от его гнева проскочили магические искорки на ладонях, как полыхнула подушка в спальне дворца. Теперь нужно было повторить этот трюк. Нужно было всего лишь страшно разозлиться. Магия была его частью. И с малых лет его, как и других магов, учили сдерживать ее, управлять ею, подчинять себе, как бездари подчиняют сверов. Но сейчас следовало забыть о старых уроках. Дать ей волю, спустить с цепи! Чтобы спасти себе жизнь…

Несмотря на повязку, Габриэль все равно прикрыл глаза, вспоминая и жестокий кнут, едва его не задушивший, и проклятого изверга Роя, пометившего его, словно скотину. И камень, брошенный неизвестным мальчишкой. И слова старосты, который с удовольствием выпустил бы ему кишки, коли бы на нем не висел долг.

Магия отозвалась сразу, будто только и ждала, когда ей дадут свободу. Руки, связанные за спиной, потеплели. И Габриэль тут же перекинулся с одной мысли на другую, чтобы и вправду не спалить весь сарай. Пламя ненависти начало гаснуть при мысли о прекрасной зеленоглазой Лени, о мягкой чистой постели во дворце на Янтарном острове, о сладком вине и рыбе, запеченной в сыре. И думая о родном доме, мечтая увидеть Лени и отца, Габриэль почуял запах дыма — еле заметный, тонкий, как волосок.

Боги Элементоса, ему удалось! Веревка затлела. Но, как оказалось, радоваться было рано, потому что запястья и ладони обдало жаром, а после начало жечь. Путы загорелись, Габриэль упал на спину, извиваясь на полу, словно дождевой червь. Он дергался и дергался, стараясь одновременно потушить и разорвать веревки. Стараясь не шуметь, что в его положении было невозможно проделать. Доски предательски трещали, но ни сверы, ни сторож пока вроде бы ничего не почуяли. А Габриэль, продолжая дергаться на полу, чувствовал, как его окутывает облако гари.