Энджи Сэйдж - Эликсир жизни [litres]

– Чего?

– « Временного заместителя». Это позволит тебе действовать за Сепа, и Огнеплюй будет во всем тебя слушаться, выполнять все, что бы он сделал для хозяина.

– Значит, не все, – улыбнулась Дженна.

– Нет. Но это только начало. Потом можно дать ему команду «Ищи», и он отправится на поиски Сепа. Это легко… надеюсь. Вот. – Жук бережно достал тонкий голубой кусочек кожи, развернул его и разгладил на столе. – Возможно, немного запутанно, но я думаю, все получится.

Дженна уставилась на множество беспорядочных символов, написанных мелкой спиралью, которая закручивалась до опаленного уголка. Сложно было их разобрать. Она не могла понять, откуда начать.

– Я могу перевести, если хочешь, – предложил Жук.

– Правда? – обрадовалась Дженна.

Уши Жука снова побагровели.

– Да. Конечно могу. Без труда.

Он достал из ящика стола большую лупу и прищурился.

– Вообще-то, все просто. Нужно что-то, принадлежащее хозяину… – Жук замолчал и посмотрел на башмаки Септимуса. – У тебя это есть. Кладешь их… перед драконом, то есть Огнеплюем, а потом берешь дракона за нос, смотришь прямо в глаза и говоришь… Сейчас я запишу, чтобы ты не забыла.

Жук достал из кармана скомканную карточку, вынул из чернильницы перо и очень внимательно написал длинную вереницу слов.

Дженна благодарно взяла карточку.

– Спасибо, Жук, – сказала она. – Спасибо тебе огромное!

– Не за что, – ответил Жук. – Обращайся. То есть нет. Надеюсь, больше не понадобится. То есть… надеюсь, Сеп в порядке и… если нужна помощь…

– Спасибо, Жук, – растроганно повторила Дженна.

Она бросилась к двери и распахнула ее. Снаружи, облокотившись на подоконник, стоял Волчонок и откровенно скучал.

– Пошли, четыреста девятый, – позвала его Дженна и побежала по направлению к Главной арке.

Вскоре они с Волчонком исчезли в синей тени под сводом из ляпис-лазури.

А Жук, оставшись в «Манускрипториуме», сел на стул и провел рукой по лбу. Он весь вспотел, и не только потому, что все время краснел при виде Дженны. Жук откинулся на спинку стула, его бросило в холодный пот, и вся комната завертелась.

Писцы в Архиве услышали грохот, когда мальчик упал со стула. Фокси, сын опозорившегося бывшего Главного писца-алхимика, выскочил в приемную и нашел Жука распластавшимся на полу. Фокси сразу увидел на ноге друга, между верхом голенища сапога и штаниной, пунктирную отметину, от которой шла красная сыпь.

– Его укусили! – завопил Фокси, и писцы пришли в ужас. – Жук заразился!

Марцеллий Пай терпеть не мог утро. Не то чтобы на той глубине, где он прятался, можно было с легкостью определить, когда оно, это утро, наступает. Днем и ночью Старый путь под Замком был залит тусклым красным светом. Этот свет излучали шары негаснущего огня, которые теперь Марцеллий считал своим величайшим и определенно наиполезнейшим достижением. Большие стеклянные шары тянулись вдоль Старого пути – Марцеллий сам повесил их там около двух столетий назад, когда решил, что больше не может жить на земле среди смертных. Там слишком шумно, жизнь стремительная и яркая, а его это больше не интересовало. Теперь он сидел мокрый и дрожал возле шара у Большой трубы. Сидел и жалел сам себя.

Он знал, что сейчас утро, потому что прошлой ночью вылезал на очередную прогулку подо рвом. Марцеллий научился дышать один раз в десять минут, но его не особенно волновало, если он дышал и один раз в полчаса. Он наслаждался ощущением невесомости под водой. Хоть на какое-то время уходила ужасная боль в старых хрупких костях. Ему нравилось бродить в мягком иле и подбирать редкие золотые монеты, которые кто-то бросил в ров на счастье.

Вернувшись обратно и протиснувшись через давно забытую комнатушку смотрителя, Марцеллий взял большую свечу, сделал на ней отметки, чтобы обозначить часы, и воткнул булавку в четвертую отметину вместо будильника. Не то чтобы он боялся заснуть (Марцеллий Пай больше не спал), просто мог забыть назначенный час, а ведь он клятвенно пообещал матери не пропустить его. При мысли о матери Марцеллий скривился, как будто съел кусок яблока, оказавшийся гнилым и червивым. Он вздрогнул и сгорбился под тонюсеньким плащом, пытаясь согреться. Поставив свечу в стакан, он сел на холодную каменную скамью под Большой трубой и стал наблюдать за тем, как пляшет огонек. Свеча горела всю ночь, и древние алхимические формулы посещали и покидали разум Марцеллия, как всегда мимолетно и без надобности.

Большая труба возвышалась над ним из самого мрака, словно колонна. Внутри ее свистел студеный ветер и завывал так, как когда-то выли существа в склянках у Марцеллия, желавшие выбраться наружу. Теперь он понимал, что они чувствовали. Свеча постепенно сгорала, и Марцеллий тревожно поглядывал на булавку, а потом поднимал взгляд в черноту трубы. Пламя постепенно приближалось к булавке, и Марцеллий начал нервно постукивать ногой и грызть ногти по старой привычке, от которой скоро отказался. На вкус просто гадость.

Дабы как-то скоротать время и отвлечься от мыслей о том, что ему предстояло сделать, Марцеллий вспомнил о своей прогулке прошлой ночью. Много лет он не выходил на воздух, да и не так уж и страдал от этого. Небо заволокли тучи, было темно, и приятный туман заглушал любые звуки. Марцеллий терпеливо сидел в Змеиной лазейке и ждал, но мать ошиблась. Никто не пришел. Это его не слишком обеспокоило: он очень любил Змеиную лазейку, которая хранила счастливые воспоминания о тех временах, когда он жил там, рядом с домом, где теперь хранились какие-то дурацкие лодки с педалями. Он сидел на своем старом месте у воды и проверял, не исчезли ли его золотые булыжники. Он был рад вновь увидеть золото, хотя оно и покрылось слоем грязи и кое-где поцарапалось – наверное, о те самые лодки. Марцеллий нахмурился. В молодости у него была настоящая лодка. Тогда река была глубока, совсем не то, что сейчас, – ленивый заиленный проток. Воистину течение тогда было быстрое и бурное, но ведь и лодки делали большие, с длинным тяжелым килем, размахом парусов и чудесной резьбой, выкрашенной золотом и серебром.

«Да, – подумал Марцеллий, – вот раньше были лодки так лодки!»

И солнце всегда светило. Всегда. Он не мог вспомнить ни одного дождливого дня.

Он вздохнул и вытянул руки, с отвращением глядя на свои сморщенные пальцы, похожую на пергамент натянутую кожу, прозрачную на каждом бугорке и каждой впадине старых костей; на толстые желтые ногти, стричь которые у него больше не было сил. Он снова поморщился: какой же он мерзкий и противный! Неужели ничто ему уже не поможет? Слабое воспоминание о надежде посетило его, а потом ускользнуло из памяти. Марцеллий и не удивился: последнее время он стал очень забывчивым.