Джей Кристофф - Предатель рода [litres]

По кивку Ичизо слуги беззвучно исчезли.

– Ну как? – Он повернулся к Мичи, свернувшейся на кровати. – Как я выгляжу?

Мичи стянула простыню с плеч, дразняще обнажив часть кожи и глядя на него сквозь накрашенные тушью ресницы.

– Всё еще голоден…

– Боги, вы точно хотите, чтобы я умер. Как я буду ухаживать за вами из преисподней?

– Ухаживать за мной? – усмехнулась она. – Мне казалось, ухаживают обычно до того, как уложат в постель, господин магистрат.

Он наклонился ближе, поцеловал ее и почувствовал вкус соли на ее губах и вина на языке.

Поначалу казалось глупым проводить так много времени в комнате Мичи. Но воспоминания о поцелуе в тот день, когда они встретились, горели на его коже, и, несмотря на недавнюю суматоху при дворе, он полагал, что никто не заметит, если он будет ненадолго заглядывать к ней. И вот он приходит каждый день, наблюдает, как она готовит и заваривает ему чай, медленно поднимая глаза, чтобы поймать его взгляд и одарить его маленькой застенчивой улыбкой. Вопросы о госпоже Аише и нападении девчонки Кицунэ уступили место вопросам о ее семье и детстве. А два вечера назад он поклонился на прощание, а когда выпрямился, то обнаружил ее всего в нескольких шагах от него. Губы приоткрыты. Щеки горят. Сама дрожит. Она произнесла его имя всего раз, как молитву.

И он ничего не смог с собой поделать.

Он убрал влажные волосы с ее щеки, нежно лаская ее кожу.

– Вам было бы приятно выйти со мной в свет, Мичи-чан?

– Конечно. – Она села прямее, закутавшись в постельное белье. – Но я не уверена, что это вас утешит. Чтобы выбраться отсюда, я бы пошла под руку хоть с самой Эндзингер.

Ичизо откинулся назад и посмотрел ей в глаза.

– Вы бы предпочли по-прежнему сидеть в тюрьме?

Она опустила взгляд.

– Клетка остается клеткой даже с шелковыми простынями, мой господин.

– Я постараюсь. Но это займет время. – Он коснулся старого шрама на ее щеке. – Я знаю, как вы страдаете.

– Точно знаете? – У нее между бровями появилась маленькая темная линия, которую Ичизо ненавидел. – Мне не предъявлено никаких обвинений, но моя честь всё еще под вопросом. Предательница Кицунэ, убившая Йоритомо, пыталась убить и меня тоже. У меня есть шрамы, чтобы доказать это.

– Я знаю. – Он провел пальцем по ее груди. – Я видел.

– Вы говорите о привязанности и в то же время смеетесь над моим бесчестьем?

– Всё это требует времени, Мичи-чан. – Он со вздохом выпрямился. – Лорд Хиро собирается заключить сделку со своими политическими соперниками. Старые телохранители Йоритомо разделили его судьбу – все как один. Гильдия уже поддержала его. Кресло даймё к выходным станет его. Боюсь, что бедственное положение девушек леди Аиши сейчас для него очень мало значит.

– А как моя госпожа? – Мичи снова встретилась с ним взглядом всего на мгновение. – Мне не разрешают видеться с ней. Хотя она и предала нашего сёгуна, она была моей подругой и хозяйкой. Я любила ее, Ичизо.

– Именно поэтому вам следует держаться от нее подальше. Если вы хотите доказать свою надежность, то меньше всего вам нужно водиться с предательницей.

– Лорд Хиро – ваш двоюродный брат. Кто кроме вас сможет убедить его в моей невиновности?

– Мой двоюродный брат – сложный человек, любовь моя…

– Обещайте мне. – Морщинка на ее лбу стала глубже. – Обещайте, что вытащите меня отсюда.

– Я попробую.

Она вздохнула, вытерла глаза.

– Попробовать – не значит сделать.

– Хорошо, хорошо, женщина. Яйца Идзанаги! Я обещаю.

Из-за облаков выглянула улыбка, яркая, как солнечный свет. Она схватила его за руку и поцеловала кончики пальцев, один за другим.

– О мой господин, – вздохнула она. – Спасибо. Спасибо за всё, что вы сделали. Ваша доброта… Не знаю, чем я смогу с вами расплатиться.

– Уверен, что мы сможем решить этот вопрос, когда я вернусь. – Он снова выпрямился и пошел к двери. – А теперь я должен идти, или Хиро заберет мою жизнь и всё будет напрасно.

Она коснулась губами своих пальцев и послала ему воздушный поцелуй.

– Я буду скучать.

– Я вернусь, не бойтесь.

Он вышел из комнаты в сопровождении своей свиты и оставил ее одну слушать затихающие шаги. Он не видел, как исчезла с ее губ улыбка – словно маска спала с лица актера в конце пьесы кабуки.

Он не видел, как она стерла его вкус с губ.

Он не слышал ее шепота:

– Я ничего не боюсь.

Ей было шесть лет, когда в Дайякаву прибыли железные самураи. Она помнила звук, который издавали их доспехи, – стрекот ядовитых змей в яме, полной скрученного металла. Она помнила, как грохотали тяжелые ботинки по выжженной солнцем дороге. За самураями следовали бусимены, и их было так много, что поднялось облако пыли высотой с цунами. Но на самом деле хватило бы и одних железных самураев. Остальные солдаты присутствовали для вида: павлин распустил перья, чтобы произвести впечатление на соперников.

Боевой дух людей Дайякавы к тому моменту иссяк, да и храбрость висела на волоске. Только ярость дала им силы бросить вызов правительству и засеять свои поля теми культурами, которые они сочли нужными. Только ярость заставила их насадить голову магистрата на шпиль на дороге в Киген. Но ярость вскоре уступила место страху: они осознали, что сделали и к чему это неизбежно приведет. В то время Мичи была всего лишь ребенком. Но позже она поняла и безразличие, и пустые глаза: такой взгляд бывает у людей, которые знают, что они уже мертвы, и просто ждут, пока мир подтвердит их подозрения.

Но ее дядя был мужественным человеком. Он обладал голосом тигра-вожака, голосом человека, за которым последуют другие. И он призывал людей сопротивляться до последнего. Если им суждено погибнуть, то погибнуть надо так, чтобы память о них жила долго. Но Железные самураи, не останавливаясь, прорывались сквозь перевернутые фургоны и жалкие баррикады, разрезали мечами кожаные доспехи и отрубали зубья вил, как свет фонарика прорезает тень. И когда они вытащили кузенов Мичи и тетю на улицу и казнили их у него на глазах, она увидела: дух ее дяди раскололся, точно стекло. И с его последним вздохом, прежде чем железные самураи приказали ему вспороть себе живот, она поняла, что он сломан. И мир тоже понял это.

Она посмотрела на капитана самураев, в его холодные, как сталь, серые глаза, скрытые за маской тигра, и поклялась, что никогда не разделит судьбу своего дяди.

Последовали тяжелые годы, когда фермеры Дайякавы пытались восстановить свою жизнь, забыть о том опьянении, когда они сжигали своих стражей: крошечный момент для бесконечных возможностей. Память была проклятием для большинства, свинцовым грузом на спинах, который удваивал бремя ярма Гильдии, надетого на их шеи. И если они вообще говорили о бунте, то только приглушенными голосами в темных углах, с опущенными плечами, с горьким вкусом сожаления на языке.