Н. Джемисин - Каменные небеса [litres]

Когда мы восстановили баланс и нас выпустили из проволочных кресел, вмещающих наши тела, пока наш мозг задействован, мы спотыкаемся и должны опираться на проводников, чтобы разойтись по нашим индивидуальным помещениям… когда все это сделано, она приходит нас навестить. Каждого лично, чтобы проводники ничего не заподозрили. В наших встречах лицом к лицу мы говорим вслух всякую чушь, а в это время она обращается земноречью ко всем нам одновременно.

Она ощущается острее, чем мы, говорит она, потому, что она опытнее. Потому, что она жила вне комплекса зданий, окружающих местный фрагмент, составляющий весь наш мир после того, как мы были сделаны. Она посетила не только тот узел Сил Анагиста, в котором мы живем; она видела и прикасалась к большему количеству фрагментов, чем наш местный аметист. Она даже была в Нулевой Точке, где покоится лунный камень. Мы в восхищении.

– У меня есть контекст, – говорит она нам – точнее, мне. Она сидит на моей койке. Я распростерт лицом вниз на диване у окна, отвернувшись от нее. – Когда он будет у вас, вы тоже будете такими же острыми.

(Это что-то вроде нашего жаргона, использовать земнотермины, чтобы добавить смысла слышимым словам. На самом деле она просто говорит «я старше», в то время как толика затухания придает оттенок деформации времени. Она метаморфична , будучи трансформированной для того, чтобы выносить невыносимое давление. Чтобы сделать этот рассказ проще, я транслирую его словами, за исключением тех моментов, когда не смогу.)

– Было бы хорошо, если бы мы были такими же острыми, как ты сейчас , – устало отвечаю я. Я не хнычу. Дни перебалансировки всегда трудны. – Дай нам этот контекст, оникс услышит, и у меня перестанет болеть голова.

Келенли вздыхает.

– В этих стенах нет ничего, обо что вы могли бы заострить себя. (Крошение возмущения, размалывается и быстро рассеивается. Они держали вас в такой безопасности и скрытности. ) – Но я думаю, что есть способ, которым я помогла бы тебе и остальным сделать это, если я смогу вывести вас отсюда.

– Помочь мне… заостриться?

(Она успокаивает меня полирующим поглаживанием. То, что вы так незаточены, – не доброта. )

– Вам нужно больше узнать о самих себе. О том, что вы такое.

Я не понимаю, почему она считает, что я не понимаю, что я.

– Я орудие.

Она отвечает:

– Если ты орудие, разве не следует тебя довести до совершенства, насколько это возможно? – Голос ее спокоен. И все же подспудная, гневная дрожь всего окружающего – молекул, сжимающихся пластов у нас под ногами, диссонансный скрежещущий визг на пределе нашей способности сэссить – говорят мне, что Келенли невыносимо то, что я только что сказал. Я поворачиваю к ней голову и осознаю, насколько мой разум зачарован тем, что эта двойственность не проявляется на ее лице. Это другая черта, которой она схожа с нами. Мы давно научились не показывать боли, страха или печали в любом пространстве над землей или под небом. Проводники говорят нам, что мы созданы, чтобы быть подобными статуям – холодные, неподвижные, молчаливые. Мы не понимаем до конца, почему они уверены, что мы на самом деле такие; в конце концов, мы на ощупь такие же теплые, как они. Мы чувствуем эмоции, как, видимо, и они, хотя мы действительно менее склонны демонстрировать их на лице или в языке тела. Возможно, потому, что у нас есть земноречь? (Чего они, вроде бы, не замечают. Это хорошо. В земле мы можем быть самими собой.) Нам никогда не было понятно до конца, сделаны ли мы неправильно или они понимают нас неправильно. И имеет ли это значение.

Келенли внешне спокойна, но внутри горит. Я смотрю на нее так долго, что она резко возвращается в себя и улавливает мою мысль. Она улыбается.

– Я думаю, вы похожи на меня.

Я обдумываю возможные смыслы этого.

– Не так, – говорю я по привычке. Мне приходилось порой объяснять это младшим проводникам или другому персоналу. Мы сделаны как статуи еще и в этом отношении – воплощение дизайна, которое сработало в этом случае, оставив нам способность испытывать страсть, но мы не заинтересованы и не можем давать потомства, если бы вдруг нас увлекло. Келенли тоже такая? Нет, проводники говорят, что она была сделана, чтобы отличаться от них только в одном. У нее есть наши мощные, сложные, гибкие сэссапины, которыми не обладает ни один человек в мире. Во всем остальном она как они.

– Как удачно, что я не говорила о сексе. – От нее исходит тягучий гул насмешливого изумления; это и беспокоит меня и делает приятно одновременно. Не знаю, почему. Не замечая моего внезапного смущения, Келенли встает на ноги.

– Я вернусь, – говорит она и уходит.

Она не возвращается несколько дней. Она, тем не менее, остается отдельной частью нашей последней сети, так что присутствует во время нашего бодрствования, приема пищи, испражнения, в наших рудиментарных снах, когда мы спим, в нашей гордости за себя и друг за друга. Это не ощущается как наблюдение, даже если она смотрит. Не могу говорить за остальных, но мне нравится, когда она рядом. Не все остальные любят Келенли. Гэва особенно против этого, что она передает нам во время нашего тайного разговора.

– Она появляется, как только мы утратили Тетлеву? Как раз под завершение проекта? Мы усердно трудились, чтобы стать тем, что мы есть. Когда все будет сделано, они будут благодарить ее?

– Она лишь замена, – говорю я, пытаясь быть гласом разума. – И хочет она того, чего и мы. Нам нужно сотрудничать.

– Это она так говорит. – Это Ремва, который считает себя умнее остальных. (Мы все созданы одинаково разумными. Ремва просто засранец.) – Проводники не допускали ее к нам не просто так. Она может быть бунтаркой.

Это глупость. Я уверен в этом, хотя не позволяю себе высказать это земноречью. Мы часть великой машины. Все, что улучшает функционирование машины, имеет смысл; все, не относящееся к этой цели, – не имеет. Будь Келенли непослушной, Галлат отослал бы ее в терновую рощу вместе с Тетлевой. Это мы все понимаем. Гэва и Ремва просто упертые.

– Если она бунтарка, то это в свое время проявится, – твердо говорю я. Это не закончит, но хотя бы отложит спор.

Келенли возвращается на другой день. Проводники собирают нас вместе для объяснений.

– Келенли просила нас разрешить вам выйти на настроечную миссию, – говорит мужчина, который приходит для инструктажа. Он гораздо выше нас, даже выше Келенли и более хрупкий. Он любит одеваться в цвета, в совершенстве подходящие друг другу, и одежда его с узорными пуговицами. У него длинные черные волосы, кожа его бела, хотя не как у нас. Однако глаза у него наши – белые на белом. Белые, как лед. Мы никогда не видели никого из них с нашими глазами. Это проводник Галлат, глава проекта. Я думаю о Галлате как о фрагменте – чистом, алмазно-белом. Он прекрасно выточен, чисто огранен, уникально прекрасен и в то же время безжалостно смертелен, если с ним не обращаться осторожно. Мы не позволяем себе думать о том факте, что именно он убил Тетлеву.