Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

Ибо он, как и все остальные, не избежал причащения Мясом.

На вершине Мантигола, глядя на беснующиеся равнины, Апперенс Саккарис хохотал, не заботясь о том, что соратники обеспокоенно поглядывают на него. Экзальт-маг заходился смехом, и в этом смехе звучал голос, которого этот мир не слышал уже два тысячелетия.

Ауранг… Ауранг! Мерзкая бестия. Старый враг.

Ну наконец-то.

Поначалу Пройас со своей свитой старался держаться повыше, чтобы иметь возможность обозревать все святое воинство целиком, но решение это оказалось ошибочным, особенно с учетом того, что склоны вздымались все круче, а трещины и разломы между ними становились все глубже. Катастрофа, которой так опасался Пройас, все не наступала. Даже изнуренные быстрым бегом, даже стиснутые в слепые толпы, мужи Ордалии были неудержимы. Всесокрушающий прилив охватывал бурлящие шранчьи массы, поглощая их и оставляя на своем пути целые поля растоптанных и залитых лиловой кровью тел. Как отдельные люди они ревели, кромсали и молотили врагов, но как множество они потребляли, не столько обращая врагов в бегство, сколько не позволяя им ускользнуть. Пройас потерял троих из своей свиты, пытаясь спешно продвигаться вперед, ибо единственное, что он мог сделать, – это оказаться в нужном месте в тот миг, когда стремительный напор в конце концов неизбежно угаснет. И тогда он направился вниз – к побережью, уводя лошадей прочь с переполненных толпами склонов.

Добравшись наконец до залитой кровью береговой линии, он погнал своего коня на запад, надеясь, что Кайютас и остальные поспевают за ним. Он едва не кричал от облегчения, столь свежим и чистым был морской бриз. Само же море оказалось загрязненным и замаранным, как и следовало ожидать. Бледные конечности колыхались в перекатывающихся бурунах, отступающие назад волны играли черными отблесками в лучах солнца, а остающиеся на линии прибоя лужицы являли взгляду свой лиловый цвет. Дохлые шранки качались на волнах, сталкиваясь друг с другом и превращая прибрежные воды в какую-то вязкую массу. Прибой швырял и закручивал туши в омерзительные водовороты, почти целиком состоящие из гладкой поблескивающей кожи и маслянистой пены. Зрелище было каким-то дурманящим: лица утопленников поднимались из мутных глубин, виднелись сквозь мерцающую на поверхности пленку, волны накатывали с плеском, отступали назад и вздымались, и снова накатывали…

Узкая прибрежная полоса благодаря прибою оказалась относительно чистой, и крепкая маленькая лошадка Пройаса беспрепятственно помчалась вдоль песчаных отмелей, лишь иногда перескакивая через лежащие тут и там тела.

Касание ветра взъерошило его бороду, а внутри него что-то пустилось вдруг вскачь.

Рядом, на растрескавшихся склонах Уроккаса, словно на вздымающихся стенках гигантской чаши, сыны человеческие забивали и свежевали сынов нин’джанджиновых.

Анасуримбор Келлхус выглядел отсюда отдаленной мерцающей искоркой, недвижимой, как путеводная звезда. Лезвием ножа, слишком тонкого, чтобы его можно было увидеть, он взрезал извергавшую черный шлейф глубину.

Экзальт-маг шел с одной вершины на другую, чувствуя, как желудок его подбирается к горлу, ибо путь великого магистра лежал к поверхности, простирающейся далеко внизу. Он спускался по лестнице из горных вершин, следуя колдовским отражениям утесов и пиков Мантигола, не обращая внимания на своих парящих в воздухе братьев, которые все еще пронизывали порученные им участки склонов нитями из света и смерти. Саккарис миновал их, покрывая дюжину локтей каждым шагом. Он шел мимо груд мертвецов и устилающих горные склоны ковров из лежащих вповалку дымящихся трупов, продвигался вперед, обходя целые ущелья, забитые обугленной плотью.

Так спускался с горы великий магистр Завета: озаренная собственным светом мраморная фигура шествовала над пространствами, полными тьмы и голодных тварей – их макушки были гладкими словно жемчуг, лапы жадно тянулись к нему, челюсти яростно клацали. Твари возмущенно визжали, царапая его недоступный их ярости лик когтями, осыпая его бесчисленными стрелами и дротиками, так что тем, кто в ужасе наблюдал за всем этим с гор, он казался магнитом, притягивающим к себе железную стружку черными, лохматыми облаками.

Саккарис не чувствовал тревоги. Но и не наслаждался ликующим весельем, обычно свойственным тем, кто сумел безнаказанным и невредимым миновать сборище корчащихся от ненависти врагов. Он самими костями ощущал своего рода успокоение, легкость дыхания, присущую человеку, который проснулся и не ощутил гнета хоть сколь-нибудь значимых тревог и забот. Однажды это случится именно так, осознала истончающаяся часть его души. Однажды один-единственный человек, единственный Выживший, будет блуждать в одиночестве по миру, полному дыма и бездушной ярости.

И он, умалившись, ступил в эту зараженную тлетворной пагубой безмерность. Шагнул в кишащие непристойностями глубины Орды.

Одинокая фигура. Драгоценный сияющий светоч.

Будь то сыновья жестокого старика Эрьеата или же его соратники – короли-верующие, Саубон всегда отличался от своих братьев. Сколько он себя помнил, ему никогда не удавалось кому-то принадлежать. По крайней мере, не в том смысле, в каком прочие люди – вроде Пройаса – казались на это способными. Его проклятие не было проклятием человека неуклюжего или испуганного, который уклоняется от товарищества из-за того, что остальные могут наказать его недостатком благосклонности. И не проклятием человека ученого, которому известно чересчур многое, чтобы позволить невежеству заполнить промежуток между несхожими сердцами. И уж тем более оно не было проклятием человека отчаявшегося, который раз за разом протягивал людям руку, но видел лишь обращенные к нему спины.

Нет. Его проклятие было проклятием гордыни и высокомерия.

Он не был напыщенным. И не вел себя подобно этому мерзавцу Икурею Конфасу, который и вздохнуть не мог, не поглумившись над кем-нибудь. Нет. Он был рожден, ощущая зов, жажду, не присущую прочим, но для него самого яростную и ненасытную, пронизывающую само его существо. Но предмет его желаний не отражался в начищенном серебре. Величие – вот то, чего он всегда жаждал добиться…

И он зарыдал, когда Келлхус сказал ему об этом на сечарибских равнинах. «Я вознес тебя над остальными, – произнес его господин и пророк, – потому что ты – это ты…»

Человек, у которого никогда не получалось по-настоящему склониться перед кем-либо или чем-либо.

Все это время, склоняя голову в молитвах, он на самом деле не смог бы произнести ни одной из них, он выстаивал торжественные церемонии, хотя едва выносил их – не говоря уж о празднествах, и убивал сотни и тысячи людей ради веры, которую считал вещью скорее выгодной, нежели убедительной.