Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

«Неужели Четырехрогий Брат, в свою очередь, играл с ним?» – в конце концов удивленно задумался Кельмомас. Не могло ли все это делаться ради него? Быть может, Преисподняя одарила его учителем… товарищем… защитником?

Это предположение привело его в восторг в той же мере, в какой и ужаснуло.

И он то крался, то перебегал из одного укрытия в другое, сквозь дворцовые залы – частью лежащие в руинах, частью уцелевшие. Пробирался вперед, погруженный в мысли о милости Ухмыляющегося Бога, о притягательной возможности оказаться любимцем самого Князя Ненависти! Он следил за подсказками, хлебными крошками, рассыпанными там и сям, не обращая никакого внимания на царивший разгром и разлившийся вокруг океан страданий, игнорируя даже внезапно вспыхнувшую панику, которая заставила множество людей броситься прочь с Андиаминских Высот, дико вопя: «Фаним! Фаним!» Его не заботило все это, единственным, к чему он питал интерес, была та игра, что разворачивалась сейчас перед его глазами, скользила под его босыми ступнями, трепетала в его руках. Молчание его неугомонного братца означало, что даже он понял, даже он согласился. Все прочее более не имело значения…

Кроме, быть может, еще одной забавной малости.

Момемн разрушен. А фаним собирались уложить тех, кто остался в живых, рядом с мертвецами. И его мама…

Мама, она…

– Ты все испортил! – вдруг вскричал Самармас, бросившись на него и успев глубоко укусить мальчика в шею, прежде чем вновь исчезнуть в его собственном Дворце Теней – в полых костях помышлений имперского принца. Кельмомас обхватил воротник своей рубашки – той, что натянул после того, как довел до слез Телиопу, – и прижал его к шее прямо под челюстью и подбородком, чтобы унять струящуюся кровь.

Ему нравилось время от времени напоминать о себе его брату-близнецу.

Напоминать, как он это делал раньше.

Иссирал наконец поднялся обратно в Верхний дворец, на сей раз воспользовавшись Ступенями процессий, величественной лестницей, предназначенной, чтобы заставить запыхаться сановников из тучных земель и внушить благоговение сановникам из земель победнее – или что-то вроде этого, как однажды объяснил ему Айнрилатас. Два грандиозных посеребренных зеркала, лучшие из когда-либо созданных, слегка наклонно висели над лестницей – так, чтобы те, кто по ней поднимался, могли видеть себя в окружении позлащенного великолепия и в полной мере осознать, куда именно занесла их судьба. Одно зеркало разбилось, но другое висело, как и прежде, целое и невредимое. Кельмомас увидел, что практически обнаженный ассасин остановился на площадке, замерев, будто человек, увлекшийся созерцанием собственного отражения, нависшего сверху. Имперский принц, пригнувшись, укрылся в какой-то паре перебежек позади, за опрокинутой каменной вазой, и осторожно выглянул из-за нее, слегка приподняв над коническим ободком одну лишь щеку и любопытный глаз.

Нариндар продолжал стоять с той самой неподвижностью, что когда-то так подолгу испытывала терпение мальчика. Кельмомас выругался, почувствовав отвращение к тому, что Ухмыляющегося Бога можно застать за чем-то столь тривиальным, за проявлением такой слабости, как разглядывание своего отражения. Это было какой-то частью игры. Обязано быть!

Внезапно нариндар возобновил движение так, словно и не задерживался. На третьем шаге Иссирала Кельмомас по большей части оставался укрытым вазой. На четвертом шаге Иссирала его мама вдруг появилась между ним и нариндаром, выйдя из примыкающего прохода. Она, почти тут же заметив Четырехрогого Брата, взбирающегося по Ступеням процессий, остановилась – хотя и не сразу, из-за своей чересчур скользкой обуви. Ее прекрасные пурпурные одежды, отяжелевшие от впитавшейся в них крови ее собственной мертвой дочери, заколыхались, когда она повернулась к монументальной лестнице. Ее образ жег его грудь, словно вонзенный в сердце осколок льда, столь хрупким и нежным и столь мрачным и прекрасным он был. Она хотела было окликнуть нариндара, но решила не делать этого, и ее маленький мальчик сжался, опустившись на корточки, зная, что она может заметить его, если вдруг обернется – а она вечно оборачивалась, – перед тем как устремиться за тем, кто, как она считала, был ее ассасином.

– Забери ее отсюда! – внезапно прорезался голос братца. – Беги вместе с ней прочь из этого места!

Или что?

Сумасшедшее рычание.

– Ты же помнишь, что даль…

– Да, и мне наплевать!

Самармас исчез, не столько растворившись во тьме, сколько скрывшись за границами его чувств. Он всегда был пугливым, знал Кельмомас, и слабым. Бремя, взваленное ему на плечи, без всякой на то его вины. И тогда маленький мальчик бросился следом за своей матерью-императрицей, перебирая в голове множество мыслей, исполненных хитрости и коварства: он наконец сумел понять сущность игры во всех ее подробностях. И, считаясь с этим пониманием, он никак не мог продолжать ее, невзирая на то что играл он с самим Айокли, Богом трущоб.

Мать всегда была его ставкой. Единственным, что имело смысл.

Благословенная императрица Трех Морей поднялась по лестнице, помедлила, задержавшись на площадке, расположенной под уцелевшим Великим зеркалом, не в силах поверить, что она все еще похожа на ту юную девушку, которая десятилетия назад, в сумнийских трущобах, впервые пришла в восторг, увидев свое отражение, переливающееся в тусклом отблеске грубо отполированной медной пластины. Сколько унижений пришлось претерпеть ей с тех пор?

Сколько потерь?

Но оно по-прежнему оставалось с ней, это лицо, приводившее в бешенство прочих шлюх…

Все те же глубокие темные глаза, в которых все так же отражаются отблески света. Быть может, чуть отяжелели щеки и чуть больше насупились брови от бесконечных тревог и забот, но ее губы все такие же чувственные, шея все такая же тонкая, и в целом ее красота осталась нетронутой временем…

Нетронутой?

Нетронутой! Что это за безумие? Какой мир может наделить столь совершенной красотой особу настолько проклятую, нечистую и оскверненную, как она! Увидев, как лицо ее содрогается, искажаясь гримасами скорби и стыда, Эсменет бросилась без оглядки прочь от нависающего над нею собственного отражения и, опустив взгляд, взбежала по лестнице. Она гналась за Иссиралом до самых вершин своей надломившейся и готовой рухнуть империи, преследовала его, сама не зная зачем, возможно, чтобы освободить его от служения себе, хотя вряд ли он стал бы исполнять столь нелепое предписание. Или же, быть может, ей хотелось о чем-то его спросить, учитывая ту искушенную мудрость, что крылась во всех его речах и даже движениях, мудрость, совершенно непохожую на то, что ей когда-либо доводилось видеть в прочих душах. И учитывая также, что он, казалось, был лишен хоть каких-то обычных страстей и находился далеко за пределами животных побуждений, свойственных смертной природе. Возможно, он смог бы…