Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

Наконец терпение отказало ему. Он обнаружил, что стоит на ногах и кричит:

– Как! И! Я! Сам!

Какое-то мгновение ему казалось, что эта выходка остановит ее, заставит ее прикусить язык, с учетом последствий того, о чем она просит. Но если она и помедлила, то лишь по собственным причинам.

– В таком случае, – промолвила она, беззаботно пожав плечами, – тебе нечего терять.

Ради того, чтобы спасти мир.

И ребенка.

– Эмпитири аска! – закричала беременная, бросая взгляды, полные ужаса и ярости, то на Выжившего, то на мальчика. – Эмпитиру паллос аска!

Спор, начавшийся в возбужденном тоне, переходил на пронзительные нотки. Выживший не мог понять слов, но чувства от него не укрылись. Она уговаривала старика вспомнить собственную миссию. Оба путника много претерпели, как в их совместном путешествии, так и поодиночке раньше. Достаточно для того, чтобы требовать некоей платы – или уж по самой меньшей мере верности идее, приведшей их в такую даль.

Дуниан необходимо уничтожить, требовала она, только так можно почтить все то, чем они со стариком пожертвовали…

И тех, кого убили по дороге.

Старик начал ругаться и топать ногами. Сердце заколотилось быстрее. Слезы затуманили глаза. Наконец, копя внутри себя волю к убийству, он повернулся к груде обломков, среди которых сидели Выживший и мальчик.

– Не следует ли тебе вмешаться? – спросил мальчик.

– Нет.

– Но ты сам говорил, что она сильнее.

– Да. Но при всем том, что она претерпела, милосердие остается самым главным ее инстинктом.

Седобородый колдун, кожа которого потемнела от грязи, кутался в плащ из потрепанных шкур, глядя на них обоих с откровенной нерешительностью.

– Значит, в конечном счете она слаба.

– Она рождена в миру.

Нечто, какая-то увечная свирепость, вызревала в груди старика.

После того как братья отразили первый натиск Визжащих, они вскрыли черепа этих тварей. Дуниане постарались захватить пленников для допроса и исследования. Нейропункторы скоро поняли, что Визжащие – неестественные создания природы. Как и у самих дуниан, их нейроанатомия несла на себе все отпечатки искусственного вмешательства: некоторые доли мозга были увеличены за счет соседних, ветви мириадов соединений Причины образовывали конфигурации, чуждые другим земным тварям. Структуры, рождавшие боль у всех животных, от ящериц до волков, в психике Визжащих рождали лишь похоть. Они не знали сочувствия, совести, стыда, желания общаться…

Опять же, как и дуниане.

Однако существовали и различия, во всем столь же драматические, как и сходство, только более сложные для обнаружения из-за структурных тонкостей. Среди областей мозга, известных нейропунктуре, труднее всего было исследовать и картографировать участки внешней коры, особенно те, которые теснились друг к другу за лбом. Спустя столетия, ушедшие на создание карт мозгов дефективных индивидуумов, братья осознали, что области эти представляют собой лишь внешнее проявление куда более крупного механизма, огромной сети, наброшенной поверх глубоких примитивных трактов. Причина. Причина пропитывала череп через органы чувств, стекала водопадами, а те распадались на притоки, вновь соединялись и распутывались. По каналам поверхностным и глубинным Причина перетекала и вливалась в сплетение, которое можно было уподобить только болоту, расщеплялась на незаметные вихри и водовороты, течения, струящиеся по внутренней поверхности черепа, прежде чем вновь слиться вместе, образуя целые каскады.

Первые нейропункторы называли эту структуру Слиянием. Она была – с их точки зрения – основным источником и величайшим вызовом, ибо представляла собой не что иное, как душу, свет, которому они придавали все более и более ослепительное сверкание с каждым следующим поколением. Слияние образовывало структуру, отличавшую самых отсталых дегенератов от животных. У Визжащих ее не было. Причина циркулировала в них ручьями, притоками и реками, не касаясь света души.

И братья поняли, что твари эти были порождениями тьмы. Предельной тьмы. Никакое Небо не обитало внутри их черепов. Ни одна мысль не посещала эти недра.

И в чем-то повторяя дуниан, Визжащие на самом деле представляли собой их противоположность: расу, идеально соответствующую тьме, бывшей прежде. Если дуниане стремились к бесконечности, Визжащие воплощали собою ноль.

Старик, который собирался убить их, Выживший знал это, обитал в каком-то промежуточном сумраке. Женщина вливала свою Причину в чашу его черепа, где она бурлила и кружила, прежде чем истечь в болото его души. Которое в данный момент готовилось излиться наружу, превратившись в деяние.

Старик уронил подбородок на грудь, сминая неопрятную белую бороду. И заговорил так же, как говорили Поющие: слова его сверкали светом, голос исходил не изо рта, но как будто отовсюду вокруг. Он на мгновение зажмурился, чтобы не слезились глаза. Но теперь, уже открытые, они полыхали, как два Гвоздя Небес.

Ирсиуррима таси киллию плюир…

– Прижмись ко мне, – приказал ребенку Выживший. – Изобрази любовь и ужас.

Мальчик исполнил приказ.

Так стояли они: покрытый шрамами урод и ребенок с рукой-клешней, скрученные магией и беспомощные. Старик медлил, неопрятный и неухоженный… кожура, обернутая вокруг сияющей мощи.

Выживший удивился, что этот свет может отбрасывать тени даже при полном сиянии солнца. Мальчик изобразил испуганный крик.

Беременная женщина ждала, поддерживая живот правой рукой. Глядя на нее, Выживший слышал сердцебиения – и уже рожденного и еще не родившегося.

Наконец она вскрикнула.

Он не мог ощутить подушку.

Сорвил лежал в постели – просторной, вырезанной в украшенном изображениями камне, – и все же не мог ощутить подушку.

Однако в покои его проникал солнечный свет, бледный в этих глубинах, и дуновение прохладного свежего воздуха.

Они находились в Пчельнике, понял он, самом высоком чертоге Иштеребинта. Отбросив тонкие, как паутина, одеяла, Сорвил подвинулся к краю постели и поднял руки к гладкому шлему, который, как он прекрасно знал, оставался на месте – но тело умеет надеяться само по себе. Увы, Амиолас, как и прежде, полностью охватывал его голову.

Взгляд прикрытых шлемом глаз, тем не менее, проникал в самые темные уголки комнаты, а лившийся из шахты в потолке яркий свет слепил юношу. Постель располагалась в приподнятом на три ступеньки углу тесного библиотечного помещения, занятого полками с кодексами и железными стеллажами грубой, по всей видимости, человеческой работы, на которые были навалены свитки самого разного вида – от откровенного тряпья до рукописей, блиставших нимилем, серебром или золотом.