Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

Наконец он обнаружил нелюдя и едва не подскочил, потому что Ойнарал находился совсем рядом – за драпировкой кровати. Он стоял недвижно, словно мраморное изваяние, каковое и напоминал оттенком кожи, подставив длинный нимилевый клинок лучам света, и чуть поворачивал его, следуя отблеску, игравшему на лезвии.

Холол, понял Сорвил. Меч носил имя Холол – Отбирающий дыхание.

– Что ты делаешь?

– Облачаюсь к войне, – ответил нелюдь, не глядя на него.

Сорвил заметил, что на Ойнарале был второй, более тяжелый хауберк, одетый поверх нимилевой кольчуги, в которой он ходил прежде. Рядом стоял овальный щит, прислоненный за спиной нелюдя к чему-то вроде рабочего стола и казавшийся абсурдным из-за множества вырезанных на нем изображений.

– К войне?

С быстротой, воистину нереальной, нелюдь воздвигся перед ним, выставленный клинок уперся в поверхность Амиоласа там, где точно ослепил бы Сорвила, не будь лицо его прикрыто. Тем не менее Сорвил не шелохнулся. Почему-то он не чувствовал тревоги, обладая отвагой, ему самому не принадлежащей.

– Боюсь, что ты посетил нас в неудачное время, сын Харвила, – проговорил Ойнарал Последний Сын голосом грозным и ровным.

– Почему же?

– Наше время прошло. Даже я, рожденный последним… даже я ощущаю начало конца.

Мрачный взгляд еще более потускнел, обратившись внутрь.

– Ты имеешь в виду Скорбь.

Ойнарал хмуро свел брови; рука его дрогнула самую малость. Свет пролился на всю длину пришедшего из неведомой древности куноройского меча.

– Уцелевшие сбиваются вместе, – произнес он скорее голосом, только что освободившимся от страстей, чем бесстрастным, – чтобы с течением лет погрузиться в то самое смятение, которого они так боятся. Но упрямцы пускаются в путь и гребут, пока не потеряют из виду все знакомые им берега… чтобы заново обрести себя посреди позора и ужаса.

Ойнарал даже не шевельнулся, однако как будто поник.

– Многие… – произнес он с почти человеческой интонацией. – Многие нашли дорогу в Мин-Уройкас.

Неверие и явно не принадлежащий ему самому гнев перехватили горло юноши.

– О чем ты говоришь?

Ойнарал потупился. Но клинок Холола, злобно отливающий белизной, не шевельнулся.

– Кузен! – вскричал Сорвил не своим голосом. – Скажи, что ты шутишь!

Потрясение. Гнев. И стыд – стыд прежде всего.

Бежать в Мин-Уройкас?

А потом ярость. Он считал свои основания для ненависти безупречными: погибший отец, уязвленная честь, угнетенный народ. Но то, что ощущал он теперь, сжигало его изнутри, словно разведенный под сердцем костер. И ярость этого огня могла спалить кости и испепелить зубы, размолотить в месиво кулаки о бесчувственный камень.

Бежать в Мин-Уройкас? Зачем? Зачем общаться с Ненавистными? С Подлыми? Да как такое вообще возможно?

– Ты лжешь! Подобного быть не…

– Слушай же! – воскликнул Ойнарал, отделенный от Сорвила клинком меча. – Тысячи нашли свой путь в Мин-Уройкас! Тысячи! – Какое-то отдаленное подобие гнева заставило его скривиться и на мимолетное мгновение, казалось, превратило в настоящего шранка. – И только один нашел дорогу назад!

Нин’килджирас, понял Сорвил. И звенящая ясность этого факта освободила его от ярости.

Иштеребинт покорился Голготтерату!

Он знал это, но…

Внезапная волна холода, принесшая с собой решимость, мрачную и неизмеримую, окатила его. Вместо того чтобы пытаться наугад избавиться от ярма чужой, более сильной сущности, пытаться собрать себя воедино, он должен был научиться владеть новой личностью, которой стал. Иначе Серву и Моэнгхуса ему не спасти.

– Тогда почему ты грозишь мне мечом?

Ойнарал бросил на него яростный взгляд.

– Килкуликкас требует, чтобы я убил тебя.

– Владыка Лебедей? Почему?

– Потому что ты предназначен Мин-Уройкасу, сын Харвила, хотя и не знаешь этого.

Сорвил наклонился и прижал Амиолас к острию Холола.

– Тогда почему ты медлишь?

Ойнарал взирал на него сверху вниз, сдерживая ужас. Сорвил ощущал одновременно тревогу и восторг. Блистающий обоюдоострый клинок, светоносное острие, нимилевое само и нимилем точенное, замерло, едва не касаясь его лба.

Резкий удар крыльев. Оба вздрогнули. Холол скользнул вдоль кованой личины шлема, когда Сорвил приподнял голову, чтобы посмотреть в уходящий к небу канал. Нестерпимо яркий свет показался ему как будто жидким, но Сорвил, тем не менее, увидел ужасный силуэт – острый разящий клюв и длинную, как у лебедя, шею.

Аист несколько раз взмахнул крыльями в жерле световой шахты, а потом исчез.

– Потому что только покорность судьбе, – промолвил Ойнарал Последний сын, – может спасти истерзанную душу моего народа.

– Я не собираюсь служить Голготтерату!

Сорвил спешил следом за Ойнаралом в холодок пышно украшенного Пчельника. Он не имел ни малейших представлений о намерениях нелюдя – тот увлек его за собой из подземной палаты без каких-либо объяснений.

– И кому же ты собираешься служить? – спросил упырь.

– Своей родне, своему народу!

Ойнарал имел впечатляющий вид: щит заброшен за спину, хауберк надет поверх кольчужной рубахи, стеганка из катанной в войлок шерсти на плечах и груди. Холол в ножнах свисал с пояса, рукоять его почти касалась правой ладони нелюдя. Он казался устрашающим из-за схожести со шранком, но и подлинным – по причине, которую Сорвил мог приписать лишь Амиоласу. Подлинный инджорский ишрой былых времен.

– Значит, будешь служить Анасуримбору, – объявил он.

– Нет! Мне предопределено убить его!

– Но тогда ты погубишь свою родню и свой народ.

– Как… Откуда это может быть известно тебе?

Ответом на его вопрос стал недобрый взгляд.

– Как я могу не знать этого, человечишко? Я был там. Я был сику еще до горестного Эленеота. Я видел приближающийся Вихрь собственными глазами – видел, как шранки повинуются единой жуткой воле! Я видел на горизонте дымы Сауглиша, видел, как пляшут в водах Аумрис отражения пламени, объявшего могучую Трайсе. Я видел все… тысячи людей, вопящих от ужаса на причалах, видел этот бешеный натиск, видел, как матери разбивают своих младенцев о камень.

Голос его тускнел с каждым словом; описание меркло перед смыслом.

– Все знают о Великом Разрушителе, – возразил Сорвил. – Я спрашивал о другом: откуда тебе знать, что он возвращается? И о том, что только Анасуримбор может остановить его?

– Это было предска…

– Я был предсказан!

Нотка понимания ослабила жесткость взгляда неживого.

– Подобные предметы сложны для всякого человека, не говоря уже о таком юном, как ты.

– Ты забываешь, что, пока на моей голове остается эта проклятая штуковина, душу мою нельзя назвать ни молодой, ни человеческой.