Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

Он возвел глаза к потолку. Лицо его сделалось совершенно подобным лицу шранка, и Сорвил сообразил, что тощие твари были вылеплены в точном подобии нелюдей, что они представляли собой наиболее жуткую часть стоявшего перед ним древнего существа – безумную насмешку!

Такой пагубой были инхорои.

– Я оказался слаб! – вскричал Ойнарал. – Я наказал его за то, что он не мог оставаться таким, каким был всегда! Я наказал его за то, что он несправедливо обошелся со мной! – Схватив Сорвила за грязную рубаху, он развернул молодого короля к себе лицом. – Разве ты ничего не понял, человечишко? Во всем этом виноват я! Я был последней нитью, привязывающей его к дому, последней его связью!

Смятение Сорвила умерило его гнев. Выпустив из рук его рубаху, сику уперся взглядом в землю, моргая, сотрясаясь всем телом.

– И что же с ним сталось? – спросил юноша. – Что он сделал?

Ойнарал отвернулся, охваченный порывом, напоминавшим – на человеческий взгляд – детский стыд. Отвернулся и Сорвил, но скорее для того, чтобы не видеть своего отражения в щите Ойнарала.

– Он бежал, – простонал нелюдь, обращаясь к резным стенам, сгорбившись, словно подстригая ногти. – Исчез через пару недель. Я покинул нашего возлюбленного короля, и он оставил свой священный чертог, последний уцелевший потомок Тсоноса… до возвращения Нин’килджираса.

– Но он все равно бежал бы.

– Из Горы бегут немногие. Некоторые уходят в Священную Бездну и обитают там в безликой тьме, не способной причинить им боль. A другие, тысячи несчастных, живут под нами, просто живут, бродят, подчиняясь самым примитивным привычкам, скитаются вокруг забытых ими очагов, безустанно вопиют, безустанно собирают и теряют разбитые черепки собственных душ…

Юноша не мог не подумать, не случится ли такое и с ним или Сервой, когда завершится этот последний кошмар.

– Виноват я один, – объявил древний сику, обращаясь к миниатюрам былых побед.

– Но ты только что сам сказал: чтобы бежать, незачем оставлять Гору. Важно ли, где скитается Ниль’гиккас, в подземелье или в миру? Он ведь уже бежал, кузен. Нин’килджирас так и так должен был сменить его.

Текли слезы. Черные глаза обвели розовые ободки. Му Сын Ойрунаса наконец повернулся к нему. По щекам его мудрая душа, подумал юноша, мудрая, но ревнивая к собственному безумию.

– И сколько же из вас сохраняет целостность? – спросил Сорвил.

Нелюдь помедлил мгновение, как бы опасаясь возвращаться к причине своего срыва. Обновленная решимость заставила померкнуть его лицо.

– Едва ли дюжина. Еще несколько сотен, подобно Нин’килджирасу, обитают в промежутке, в сумраке.

– Так мало.

Ойнарал Последний Сын кивнул:

– Рана, которую нанесли нам Подлые, оказалась смертельной, но потребовалось три эпохи, чтобы яд подействовал. Наше бессмертие и стало причиной нашей гибели. – Нечто, возможно ирония, согнуло его губы в усмешку. – Мы боролись с Апокалипсисом с Дальней Древности, сын Харвила. И боюсь, что он наконец одолел нас.

Свет был настолько ярок, что в его лучах все светлое казалось соломой, а смутное – мелом. Люди Ордалии брели по равнине, и за каждой душой влачилась своя тень. Поднимаемая переступающими ногами пыль словно по собственному умыслу складывалась во вторую Пелену, разреженную и неглубокую.

– А если Иштеребинт уже сдался Консульту? Что тогда, отец?

Серьезный взгляд.

– Серва, ты – моя дочь, – ответил Анасуримбор Келлхус. – Яви им мое наследие.

Нин’килджирас появился без каких бы то ни было объяснений, по словам Ойнарала, извергнутый тем же горизонтом, что в предыдущую эпоху поглотил его вместе с прочими лишенными наследия сынами Вири, устрашившимися решения суда Печати. Сын Нинара вернулся со всем подобающим случаю смирением и, обратившись к канону Имиморула, потребовал, чтобы его выслушали старейшие. Некоторые пытались убить его, приведя в исполнение приговор, вынесенный Ниль’гиккасом. Однако столь скорое его возвращение после исчезновения короля не было случайным. Нин’килджирас нашел Иштеребинт охваченным волнением, ибо никогда еще не случалось, чтобы потомок Тсоноса не возглавлял дом сей! И тогда старейшие, несомые буйным потоком скорби, ухватились за этого приблудного пса и немедленно провозгласили его королем, опасаясь борьбы и восстания – горестей, несомненно ввергнувших бы их в безумие. Но что же тогда могли сделать младшие? В вопросах канона у них не было голоса. Они оставались целостными исключительно потому, что не имели славы, каковая есть не что иное, как вершина жизни, a они еще и не жили вовсе. Что могли они обрести в присутствии героев, кроме насмешек?

– Я был ребенком, когда распустили Вторую Стражу, – объяснил Ойнарал. – И собственными глазами видел его, Нин’джанджина, самого проклятого из сыновей, стоящего, как брат, возле Куйяра Кинмои во славе Сиоля. Только я один помню условия нашей нечестивой капитуляции!

Ойнарал мог лишь в ужасе наблюдать, как отворили кровь Нин’килджирасу, отпрыску Нин’джанджина, излив ее на священную печать Ишариола, так же как источал когда-то кровь Ниль’гиккас, становясь королем Высокого Оплота. И он знал наверняка, как ныло его сердце потом, когда Мин-Уройкас все более явно проступал в словах и заявлениях узурпатора, когда упомянутые возможности по прошествии полноты месяцев и лет превращались в обетования.

Как Иштеребинт однажды, проснувшись, обнаружил себя уделом Голготтерата.

Внимая этому рассказу своей составной душой, Сорвил едва не терял сознание. Какое несчастье, какая катастрофа могла бы еще привести к столь жуткому падению? Вымаливать крохи из руки Подлых! Лизать пальцы, пытавшие и убивавшие их жен! Их дочерей! Пожирать, как каннибалы, собственную честь и славу!

– Надругательство! – вскричал он, не поднимая головы. – Это же Подлые!

Схватив молодого человека за плечо, Ойнарал заставил его остановиться.

– Дай им другое имя, сын Харвила. Овладей своими мыслями.

– Они Подлые, – провозгласил Лошадиный Король. – Но как?.. Как может забвение оказаться настолько глубоким?

– Всякое забвение глубоко, – отозвался сику.

Оставив церемониальную область, они вышли к самому сердцу Иштеребинта, где над просторными коридорами простирались высокие потолки. Глазков здесь было немного, они далеко отстояли друг от друга, и мрак властвовал над большей частью пути. Гортанные песнопения доносились с верхних галерей, торжественный хор возглашал Священный Джуюрл. Камень казался светлым, как зубы, и гладким – так отполировали его мимолетные прикосновения рук. Стены украшал подлинный бестиарий, древние тотемы, пришедшие из времен, канувших в великую бездну лет. Здесь рельеф сделался мельче, а фигуры подросли, заняв всю доступную поверхность, радуя глаз после постоянного потока мелких деталей. Сорвил без труда распознавал образы – медведя, мастодонта, орла, льва, – однако каждый из них был изображен так, словно одновременно принимал все возможные позы – готовился к прыжку, прыгал, бежал, летел, – так что изображения превращались в своеобразные солнца, торсы животных преображались в диски, из которых, словно лучи, во все стороны устремлялись конечности.