Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

Сорвил обернулся к древнему сику.

– Тогда они поклонялись нам… обожали секущую их руку.

– Как и теперь, – мрачно произнес Ойнарал. – Как им и положено.

– Но что случилось с песней? – спросила душа, прежде бывшая Сорвилом. – Неужели песня покинула Гору, брат мой?

Сику остановился возле небольшой кучки странного мусора. Ковырнув носком волокнистую массу, он извлек из нее какой-то предмет, со стуком покатившийся вниз по ступеням чуть в стороне от Сорвила.

Человеческий череп.

– Песня покинула Гору, – молвил нелюдь.

Кругом простирался такой мрак, что на любом расстоянии от нее угадывались лишь силуэты. Анасуримбор Серва узнавала владыку-истязателя по осторожной походке, по тому, что он никогда не приближался одним и тем же путем к месту, где она висела. Преддверие было создано для того, чтобы запутать Богов, здесь нелюди могли раствориться, как вор в толпе, и Харапиор, более чем кто-либо другой, жил в ужасе перед тем, какие еще грехи смогут найти его. И потому его более чем кого-либо другого повергала в ужас и мучения ее песня.

Слава всегда опьяняла их – так сказал ей отец. Серва могла не опасаться их, пока оставалась несравненной.

Она пела, как пела всегда, очередной древний гимн кунороев.

– Эту песню пела моя жена Миринку, – проговорил владыка-истязатель, – когда готовила мое снаряжение к бою. – Он остановился как раз перед предпоследним порогом и скривился, собираясь переступить его. – Именно эту песню поешь ты и именно так, как пела она.

Он поднял и опустил левую руку, смахнув слезинки, появившиеся под глазами.

– Ее голосом…

Гнев исказил его лицо.

– Но раньше, в самом начале, ты пела не так точно… Нет, совсем не так.

Он понурился, склонив в задумчивости белое восковое лицо.

– Я знаю, что ты делаешь, ведьма Анасуримбор. Я знаю, что ты поешь для того, чтобы мучить своих мучителей. Чтобы пролить новую горечь на наши испепеленные сердца.

Он оставался на месте, абсолютно недвижимый, и тем не менее вся фигура его дышала насилием.

– Но как ты это делаешь – вот какой вопрос смущает моих братьев. – Он возвел к потолку черные глаза. – Как может смертная девка, пленница, скрытая от солнца, от неба – даже от Богов! – вселять ужас в ишроев, повергать в смятение весь Иштеребинт?

Он оскалился, обнажив соединенную полоску зубов.

– Но я-то знаю. Я-то знаю, кто ты такая. Мне известен секрет твоего непотребного рода.

Он знает о дунианах, поняла она.

– И поэтому ты поешь песни Миринку. И поешь ее голосом, каким я его помню! Ты в плену, однако свидетельствую я – и я предаю!

Сомнений в том, кто правит ныне в Иштеребинте, более не оставалось.

Он снова протянул руку – и снова воля оставила его, и он не смог прикоснуться к Серве. Он сжал пальцы в трясущийся кулак, поднес к ее виску. Припадок чудовищной страсти исказил его лицо.

– А вот если сейчас обнажу свой клинок! – проскрежетал он. – Тогда-то ты у меня по-настоящему запоешь, уверяю тебя!

Сражаясь с собой, владыка Харапиор пошатнулся и застонал, оказавшись под натиском противоположных страстей. Он вновь потупился и замер, тяжело дыша, сжимая и разжимая кулаки, прислушиваясь к сладостным голосам давно умерших дочерей и жен.

– Но слух о тебе разошелся слишком далеко, – произнес он надломленным, скрипучим голосом. – Теперь по всей Горе разговаривают только о тебе. О человеческой дочери, истязающей истязателя.

Он пытался отдышаться, ощущая последний приступ чистейшей и бессмертной ненависти.

Похожий на большой палец, проверяющий злое лезвие.

– У тебя не останется голоса, Анасуримбор, к тому моменту, когда ты наконец упокоишься в Плачущей горе.

Меркли глазки, превращаясь в огарки в ледяном сиянии Холола, который Ойнарал выставил перед собой. Они спускались в Хтоник, потаенное сердце Плачущей горы. Они проходили мимо крупных жил кварца, и меч освещал ряды прозрачных изваяний, видений, потрясавших юношу, но одновременно и пугавших его. Вся империя нелюдей представляла собой не что иное, как время, – века, сложенные стопкой в тумане. Но что могут дать украшенные изображениями стены такого, что не в состоянии увидеть взгляд?

Нелюди врезали свои души в стены этого подземелья, но зачем? Они перекроили Гору по своему подобию, но зачем? Они решили, что можно передать дух материей, плотным камнем, но зачем? И чем глубже уводил Сорвила Ойнарал Последний Сын, тем ярче разворачивавшийся на стенах спектакль повествовал о трагическом тщеславии нелюдей.

Если человеческая часть Сорвила была потрясена, то нечеловеческая ощущала ужас и смятение, которые вызывала сама мысль о том, что братья его превратились в горьких нищих, живущих скудеющим запасом воспоминаний. Это была кара ослепленных душ, погрузившихся в оправдание страдания, в доказательство гонений, обрушившихся на них за брошенный судьбе вызов. Они были осуждены безрассудством, своим и только своим, и потому совершили самый человечный из присущих человечеству грехов.

Возложили свою вину на Небо.

Сорвилу нужно было лишь прислушаться к мраку, чтобы узнать цену этого безрассудства. Ибо там, где некогда с песней на устах трудились нелюди, теперь из тьмы доносились их безумные стенания. Ойнарал сказал ему правду: песня давным-давно бежала из подземных покоев. Только пэаны да панихиды звучали теперь в недрах Горы.

Прежде эти уровни населяли тысячи душ, здесь жила основная масса ишроев. Располагавшийся под Висячими Цитаделями, но простиравшийся на куда бо́льшие пространства и глубины, Хтоник был жилищем Связанных Договором, тех, кого произвели на свет в Родах Присягнувших, и негласным, но подлинным сердцем Иштеребинта. Толпы расхаживали под глазками его, толпы теснились на перекрестках Малых Ущелий. Сорвил помнил постоянный шум, подобный дождю, не перестук капель воды, конечно, но шум мастерских, проникавший сквозь изукрашенные изображениями стены, приглушенный ими настолько, что ушей достигали лишь тени звуков.

Однако от былого великолепия остались только темные и заброшенные коридоры, со всеми поворотами, стенами, украшенными бессмысленным шествием миниатюрных фигур, и полы, усыпанные мусором, скрывавшим в себе кости. Свет иссяк – Ойнарал старательно избегал тех коридоров, где еще мерцали отдельные глазки. Не стало усердной деятельности. Исчез шум всеочищающего дождя, от которого и получила свое имя Плачущая гора.

Сакарп рыдал ночь и день после триумфа аспект-императора, и, хотя общий хор поглотил его, Сорвил не слышал ничего другого, кроме своих горестных причитаний. И из какой бы дали ни прилетел с ветром этот стон, он мог быть лишь его собственным, ибо вызвала его личная утрата. Утраты нелюдей, однако, находились за пределами его понимания. От неестественного тенора по коже бежали мурашки. Слух отвергал этот безумный вопль. В каждом полном мучений покое он слышал боль тысячелетней кары, сошедшейся, как грани ножа, в острие настоящего; огромную жизнь, превратившуюся в жидкую глину – ужасы, рожденные барабанным боем, смолкшим тысячелетия назад. Смерть жены. Измена любовницы. Трагическое бегство. Утраты эти не могли принадлежать Сорвилу – да и кто мог бы приписать их себе, учитывая до безумия личный характер каждой из них? Само время рассыпалось на части в недрах Плачущей горы. И он внимал не имеющим смысла обрывкам, доносящимся из хора безумных преувеличений, мук и надрыва.