Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

– Серва… Моэнгхус… что станет с ними?

Он сам испугался того, как ее имя застряло в горле, прежде чем вылететь на свободу.

– Они будут распределены.

Каким-то образом он понял, что значит это слово.

– Разделены как трофеи…

– Да.

– Чтобы их любили, – проговорил юноша в ужасе, но почему-то без удивления. – А потом убили.

– Да.

– Ты должен что-нибудь сделать!

– Старейшие опекают меня, – сказал Ойранал, – и даже возвышают в знак всей той борьбы, от которой меня освободили. Они считают, что в моем лице хоть какой-то оставшийся от них уголек будет и далее тлеть в черноте. Но при всех своих дурацких восхвалениях они, как и прежде, презирают меня. В этом и есть горькая ирония моего проклятья, сын Харвила. Я – величайший позор в своем роду, писец-отшельник, затесавшийся среди отважных героев, и лишь я один помню разницу между честью и порчей.

Ишрой покрутил головой, словно названные факты застряли у него в горле.

– Лишь я один помню, что такое позор!

Сорвила удивляло, насколько жизнь в этом подземелье напоминает его собственную. Люди вечно украшали свои слова еще бо́льшим количеством слов, утверждая, что делают так ради сочувствия, красоты или по трезвому размышлению, когда, по сути дела, их интересовал только статус говорящего. И если что-то делало нелюдей «ложными», решил он, так это их благородство, их единение, их упорное нежелание противоречить заветам отцов.

И высшее их презрение к предметам удобным.

– И поэтому ты нуждаешься во мне, чтобы низложить Нин’килджираса? – спросил юный король-верующий. – Из-за ханжества старейших?

Ойнарал смотрел вперед, мраморный профиль его оставался невозмутимым.

– Да.

– Но если никто не считается с твоим словом, что может значить слово человека?

– Мне нужны от тебя не слова, сын Харвила.

– Так зачем же тогда я тебе нужен?

Не глядя на него, сику указал на широкую лестницу, уходившую справа от них в живой камень и тьму, – Внутреннюю лестницу, понял Сорвил. Освещено было лишь ее начало, но далее все тонуло во тьме.

– Чтобы выжить, – ответил Ойнарал.

– Не понимаю, – проговорил Сорвил, спускаясь во мрак.

Удивительный бестиарий, украшавший стены оставшихся наверху коридоров, уступил место теснящимся друг к другу историческим сценкам. Но если знаменательные панно ранее выступали из стены на целый локоть и повсюду сохраняли параллельность полу, здесь они торчали под углом, терзая потолок сценами славы и эпической борьбы.

– Ты соединен с Богом.

Сорвил едва сумел ощутить, что хмурится.

– Боюсь, что судьба ведет меня в ином направлении, Ойнарал.

– У судьбы нет направления, сын Харвила. Время и место твоей смерти назначено заранее и не зависит от того, где и когда ты пребываешь.

Мысль эта встревожила юношу, несмотря на долгие месяцы, которые он потратил, чтобы приглушить ее.

– И что? – спросил он тонким голосом.

– Быть обреченным – это значит также быть оракулом.

– То есть прозревать будущее?

Одобряющий взгляд темных глаз.

– В известной мере да. Я знаю только то, что ты не можешь умереть внутри Плачущей горы.

Юноша нахмурился. Так ли он понимал свою судьбу прежде?

– Ты хочешь воспользоваться мной как амулетом! Средством оградить себя от смерти!

Рослый сику спустился на десять ступенек и только потом ответил. Искусно сделанная кольчуга на нем переливалась в близком свете. Тень ползла по ступенькам позади.

– Там, куда мы идем… – начал он и умолк, повинуясь какой-то непонятной причине. – Я смогу выжить там, куда мы идем, – продолжил он, – если только буду идти в твоей тени – твоей судьбе.

– Так куда же мы идем? – спросил Сорвил, заслоняясь рукой от яркого света, ибо, хотя лестница уходила вниз, ее крытая часть – тяжелый потолок – закончилась.

Если умолчание было задумано загодя, сику в точности выбрал момент для своего признания. Даже при всей памяти Амиоласа, открывшееся зрелище лишило юношу дара речи. Сотни глазков сверкали созвездием ослепительно ярких крохотных солнц, проливавших свет на всю так называемую Расселину Илкулку, широкий клин пустого пространства, прорезавший по диагонали сердце Горы. Внутренняя лестница, расширяясь, сбегала вниз по склону, приобретая совершенно монументальную ширину и спускаясь к самому низу расселины. Однако истинное чудо располагалось наверху, оттиснутое в противоположном фасе Илкулку: знаменитые висячие цитадели Иштеребинта.

– Мы вырождаемся, – заметил Ойнарал, – но дело рук наших живет.

Сорвил обнаружил, что невольно открыл от изумления рот, несмотря на то что Иммириккас отвергал подобную несдержанность. Противолежащая часть недр Горы, как знал Сорвил, была источена помещениями дворцового комплекса инджорских ишроев, лабиринтом подземных палат, открывавшихся в обрыв Илкулку и создававших огромный и разнородный свод, усыпанный бесчисленными окнами, дюжинами колоннад и террас – целый горный уступ, образованный резными и позолоченными сооружениями! Лабиринт железных помостов прилегал к скале, свисая подобием сети, прикрепленной к потолку рыбацкого дома, спускаясь ступенями, соединяющими все твердыни. Некоторые помосты были окружены балюстрадами, но большинство тарелками висели в воздухе, где-то пышно украшенные, где-то скудно, составляя при этом какую-то ирреальную композицию. Король-верующий заметил на решетчатых полах дюжины фигур – компаниями, парами, но больше всего стоящих в одиночестве.

Отголоски разговоров висели в воздухе тонким облачком, которое время от времени пронзали горестные вскрики.

– Узри же, – проговорил Ойнарал с горечью и унынием. – Знаменитое Сокровенное небо Ми’пуниаля.

– Небо под Горой, – полным трепета голосом ответил Сорвил. – Помню…

Он посмотрел на своего сику, не доверяя собственной уверенности.

– Помню пение… – проговорил он, перебирая не принадлежащие ему воспоминания и образы. – Помню, как сияли глазки, как трубы возвещали утренний свет и как надо всей расселиной гремел священный гимн!

– Да, – сказал Ойнарал, отворачиваясь.

– Ишрои и ученики собирались под Сокровенным небом, – продолжил Сорвил, – и пели. В основном что-нибудь из Иппины. Да… это любили дети и жены.

Казалось, что он слышит этот священный хор, и громогласный, и сладостный, волшебный в своем безупречном сочетании сердец и голосов, высекающий страсть из расслабленной плоти, возвышенной до мистической чистоты экстаза. Он обнаружил, что оглядывается по сторонам и видит небольшие кучки сора на всей ширине Внутренней лестницы.

– Мы растворялись в чистоте наших песен, – вспоминал он, взирая на вещи, видимые не только ему, – а эмавама… они собирались на этих самых ступенях и плакали, постигая красоту своих господ!