Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

И Нин’джанджин правил Вири.

Хоть и густонаселенная, Вири не могла похвастаться монументальным величием или показной помпезностью, которыми отличались прочие Обители, такие как Сиоль, Ишариол или Кил-Ауджас. Йимурли, называл ее Куйяра Кинмои, такой муравейник. Сыновья Обители тоже отличались от прочих кунороев: их одновременно и высмеивали за провинциальную неотесанность и упрямую приверженность архаичным порядкам, и почитали за сдержанную глубину и благонравие их поэтов и философов. Они взращивали в себе ту разновидность скромности, что неотличима от заносчивости, ибо немедленно осуждает любое обилие, считая его потаканием себе и излишеством. Они отвергали украшательство, относились с брезгливостью к показной роскоши и презирали рабство, считая сам факт беспрекословного подчинения господину чем-то даже более постыдным, нежели собственно порабощение. Они часто горбились, привычные к тяжелому труду, их руки вечно были запачканы, а ногти настолько неухожены и грязны, что их собратья постоянно потешались над ними, изощряясь в разного рода насмешках. Они, единственные из всех кунороев, не отвергали и принимали Глад и Пекло – небеса и солнце, которые вся их раса почитала своим проклятием и погибелью. Куда бы их ни заносила судьба, сыновей Вири сразу узнавали по похожим на чашки широким плетеным шляпам, из-за которых корабелы визи, сыновья Иллисеру, называли их гвоздями.

Лишь на охоте и последующих пирах вирои вкушали дары элхусиоли – нелюдского даймоса изобилия. Их облавы и погони за дичью были достойны легенд и песен.

Поговаривали даже, что сам Хузъелт – Темный Охотник – иногда присоединяется к ним, а Седая Шкура – мантия, сшитая из меха огромного белого медведя и заменявшая владыкам Вири корону, – считалась даром этого ревнивого и переменчивого Бога.

Астрологи Нин’джанджина наблюдали за Имбарилом, звездой, которую люди называют Гвоздем Небес, задолго до того, как она, яростно засияв, вдруг разрослась. Но они не предсказали бедствия, что обрушились на Вири тремя годами спустя. Да и как бы могли они догадаться о чем-то подобном, если сами Боги оказались несведущими и посрамленными.

Падение Ковчега изменило все.

Те, кому довелось засвидетельствовать этот кошмар и повезло пережить его, утверждали, что принесший основные разрушения удар каким-то загадочным образом предшествовал низвержению самого Ковчега. Что огромный золотой корабль падал не быстрее чем обычное яблоко. Что он рухнул прямо в яркую вспышку и вздыбившиеся до неба скалы – результат первого, более сокрушительного удара. Грохот падения был слышен по всему миру. Летописцы повсюду, вплоть до самого Кил-Ауджаса, описывали раскаты ужасного грома, рокот и гул, вызвавшие рябь на недвижных прежде водах и смахнувшие пыль с резных каменных панно.

Ослепительная вспышка, оглушающий грохот землетрясения. Чудовищные толчки, убившие десятки тысяч нелюдей в недрах Обители. Остававшиеся на поверхности искали укрытия в глубинах Вири даже тогда, когда замурованные внутри изо всех сил боролись за свои жизни, пытаясь выйти наружу. Исполинский пожар распространялся, словно раздувающийся мыльный пузырь. Казалось, что сама преисподняя, поглощая небо и землю своим испепеляющим пламенем, шествует по несчастной стране, расширяясь идеальной дугой. Спастись сумели лишь те, кому удалось проникнуть в развалины подземелий своего сокрушенного дома.

Воздвиглись горы. Леса повсюду или испарились, или оказались повалены. Все, ранее живое и цветущее, ныне либо лежало мертвым, либо страдало. Десятки человеческих племен попросту исчезли. На тысячу лиг во всех направлениях мир дымился пожарами, охватившими даже Ишариол, а небеса полыхали алыми отсветами до самого Сиоля.

Как сообщает Исуфирьяс, Нин’джанджин нашел в себе силы обратиться к ненавистному Куйяра Кинмои, столь отчаянным было положение сынов Вири:

Но Куйяра Кинмои, предпочтя чести сладость отмщения, затворил перед собратьями Вири и сердце свое, и свою Обитель. И так жестокость породила бесчестие и злобу, а предательство вскормило предательство. Нин’джанждин и уцелевшие вирои обратились душами своими к Ковчегу. Забушевали войны. Инхорои сотворили оружие из извращенной их руками жизни. Минула темнейшая из эпох, и само имя Вири стало ныне лишь синонимом безрассудства и скорби, лишь первой, хоть и глубочайшей, могилой, скрытой в простершейся на весь этот мир бескрайней тени Инку-Холойнаса.

Неужели когда вокруг так много безумия, оно становится чем-то дозволенным?

Плот, забитый ведьмами Свайали, которые кутались в свои развевающиеся золотистые одежды, и ближней дружиной Саубона, отяжеленной доспехами и ощетинившейся убийственной сталью, скользил над Туманным морем. Они казались каким-то разношерстным сбродом, эти рыцари Льва Пустыни, но на самом деле ни один из королей-верующих не смог бы похвастаться, что сумел собрать вокруг себя отряд людей более опасных и смертоносных.

Мир по курсу платформы то покачивался, то выравнивался вновь. Саубон поймал себя на том, что, подобно Пройасу днем ранее, столь же неотступно всматривается в фигуру своего господина и пророка, стремясь не столько увидеть его, сколько разгадать, словно образ его был неким шифром, за которым скрывались тайны менее заметные, но более ужасающие, нежели он сам. С некоторым усилием он оторвал от Келлхуса свой взгляд, заметив голую бледную тушу – то ли человечью, то ли шранчью, – покачивающуюся на черных волнах.

Что это еще за подростковый лунатизм?

Не стоит хвататься за ленточки, свисающие вдоль лестницы. Мужи держатся за то, что сильнее, – это просто их путь. Они цепляются за все неспешное и крупное, чтобы лучше противостоять сумасбродству всего мелкого и прыткого. Дух Пройаса был сокрушен по той же причине, по которой сам вид Орды оскорблял сердце: из-за потребности в чем-то большем, превосходящем ее безмерность и при этом не являющемся проявлением безумия.

Потребности в смысле, в некой сущности, настолько огромной, чтобы казаться самой пустотой, настолько неспешной, чтобы представляться мертвой.

В опоре.

Но абсолютно все было таким мелким и таким прытким, что лишь расстояния или заблуждения могли заставить помыслить иное. Чем была Орда, как не подтверждением этого, нагромождением непристойностей и мерзостей, продолжающим, тем не менее, желать и даже жаждать? Доказательством того, что и возможность просто жрать и срать может служить опорой.