Александр Ермаков - Явление Зверя

И наступившей ночью Сигмонд мятежно кидался на постели, мучился кошмарными видениями, частая дрожь сотрясала его могучее тело. Всю ночь Гильда светила свечу, отирала пот со лба страдальца, гладила, подносила навар грибной лечебный к иссушенным его устам. И пела песни, которые мать поет своему младенцу, и жалела, что он не малое дитя, что бы его, плачущего, приложить к своей груди и напитать молоком своим и успокоить. А холодный месяц через узкие окна замка протягивал свои мертвенные лучи к изголовью Сигмондова ложа и Гильда своим телом укрывала его от губительных излучений, пьющих жизненные силы человека, высасывающих его разум.

И дано ей было понять этой ночью, что гора содержит песчинку, а песчинка слагает гору, и как глядя на эту песчинку сказать: се есть песчинка, или, се есть гора? Каков ответ будет верным, и есть ли верный ответ? И еще то, что не ясен след змия на камне, но ясен след камня на змие. И поняла Гильда, как дорог ей этот человек, тревожно разметавшийся в постели и, страждущий, он ей дороже, чем в гордом блеске своей славы и могущества. И как безмерно, нечеловечески одинок сейчас одинок в этом мире и как нуждается в Гильде, в ее заботе о нем. И как Гильда нуждается в том, чтобы о нем заботиться, в его нужде о ней. И сказала Гильда: это хорошо, что мы есть друг для друга.

И была ночь и было утро. И на рассвете покинули путники затхлость каменных стен и уехали прочь от замка Грауденхольдского и поставили лагерь в чистой роще на берегу прозрачной реки.

А возвратившийся с охоты младший лорд Скорена, узнав о страшной кончине родственника, только и смог в погоню за убийцей взять тех людей, что с ним вместе охотились. Все бывшие в тот день в замке поклялись нерушимой древней клятвой, что никогда не обнажат меча, не восстанут на витязя Сигмонда, ибо не в силах будут больше снести уже однажды испытанное.

Одинокий молчаливо сидел Сигмонд, смотрел на быстрые воды, на трепет листьев, но видел одни только темные бездны своей души, что раскрылись вчера перед ним, и пугали они его. И дал витязь обет не обнажать меча ради похвальбы и забавы, ради корысти. И спустился к реке, скинул свои одежды и омыл тело в прохладных водах. А вышедши на берег, в журчании потока, в шелесте листьев, услышал слова прощения. И снизошел к нему мир и покой.

И возрадовался Сигмонд, обозревая окрест себя величие натуры в своем природном естестве сущей.

И был день и был вечер, и сидели путники у ночного костра, пили веселый грибной отвар, Гильдой собственноручно сготовленный и слушали стрекотанье сверчка. И было это стрекотанье, века веков звучащее, величайшей Песней всех Песен мирозданья.

Свеж и прозрачен час порассветного солнца. Ласки юнного тепла девичьими поцелуями голубят мир, исполосованный стылыми сумраками отошедшей ночи. И от робких этих касаний небесной благодати отрекаются травы от зяблых росс дорассветных. И разворачивают бутоны многокрасочную нежность внутрицветий и отдаются жужжанию пчелиному и свежести молодого ветра.

Резво и споро везут двухосную повозку отдохнувшие кони, овсов баронских вдоволь наевшись, в стойлах замковых застоявшись. Хороша дорога степная накатанная, тракт битый, с незапамятных времен проложенный в герцогство Монийское. Теплыми днями высушенный, тверд, будто выложен камнем и не пылит еще по раннему росистому времени. Степь ровная, славно, далеко видно, вся солнцем озаряется, только далеко впереди изумрудно зеленеют высокие холмы. Не в тягость без кнута, одними вожжами правит упряжкой умиленный барским приемом Мунгрен. Порыгивает жирным угощением, исходит крепким пивным духом. Гильда притаилась в углу повозки, чтобы ненароком не помешать своему господину и восторженно глядит, как сосредоточенный Сигмонд ловко вертит пальцами два кинжала. Чудны у него кинжалы — клинки трехгранные, с кровотоками, узкие кие да длинные, сай называются. Гарды, как рога антилопы, от рукоятки круто загибаются чуть не до половины клинка вытянуты, а там в стороны расходятся. Мечутся, сверкают саи, не понять куда остриями смотрят — то вверх, то вниз, то вперед, то назад. Вот почему ее витязь так над ярмарочными жонглерами смеялся. Куда им до него. Сверкнули лезвия из чудесного металла в быстром полете и разом впились в дерево облучка, да так, что Мунгрен с испугу подпрыгнул даже. А следом, как дукат у фокусника третий сай объявился и воткнулся между двумя первыми. Пришла пора и захалявным ножам — раз и задрожали их рукоятки между саями.

Гильда не сдержалась, в ладоши захлопала, потом шкодливые руки между коленок спрятала — не ровен час помешала витязю. Понимала она, что не со скуки, не для потехи плетет кружева сверкающие Сигмонд, а ради искусства своего ратного, неборимого. Помнит она, как лихим броском с ходу без размаху вогнал витязь свои кинжалы в глотки бандюг дорожных, да так, что те и слова покаянного вымолвить не успели, а только хрипом да кровавой пеной наполнились их пасти и проклятые души бандитские отлетели в смурные царства потусветные.

А Сигмонду как бы что. Запрятал ножи за отвороты сапог, один сай за пояс заткнул и снова стал плести смертельные узоры острыми своими саями.

Великое счастье выпало Гильде попасть под опеку столь славного витязя. Нет ему равных по силе и доблести во всем мире поднебесном. И утеснений никаких не чинит он своей рабе — кормит и поит досыта со своего стола богатырского, платьем жалует не скупясь, с купцами не торгуясь, и слова грубого, обидного не молвит, былым не попрекает, а бить, так подавно не бьет, а столько ден уже вместе. Да вот суров и малословен, свою думу думает, не поделится, сторонится, словно чумная она, постелью гильдиною брезгует. Может не хороша она, и то верно — рыжая да тощая, кожа да кости, вон коленки торчат. Вот и страшно, может она ему без надобности, продаст при первой оказии купцам из стран южных. Сердце испуганно билось и противный, дрожащий холод сжимал грудь. Нет не может того быть. Не стал бы витязь тратиться на Гильду — столько за нее никакой купец не даст. Да и обещал ей, что не оставит, не бросит.

Успокоилась Гильда и дальше стала любоваться ловкими танцами Сигмондовых кинжалов.

А всеже чуден витязь. Из краев далеких, диких приехал, мало понимает в жизни культурных народов. Ну сколько раз уже надлежало Гильде спеть торжественную Песнь о славной победе Сигмонда, да тот и слушать не желает. Словно она невежда какая, дочь смерда подневольного, стихосложению необученная. Чей же долг, как не ее петь о герое, чтобы слава о подвигах его великих не по кабакам да трактирам в пьяном грязнословии, а слогом правильным, словом высоким от краю до краю в народе разносилась. Чтобы сребнобородые скальды пели эти песни по крепостям да замкам, чтобы матери высокородные дочерей своих учили Короток век человека, а слава его гордым словом поведанная, в веках живет.