Владислава Николаева - Непростые смертные

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– Ты не знаешь. Я видел тебя. Четырнадцатого апреля тридцать шестого. Наблюдал через бинокль. С освобождённой высоты. Ты подорвал рельсы перед носом эшелона. Когда улеглись дым и пыль, тебя и след простыл… я думал, ты погиб… тебе даже приходилось таиться с партизанами в юго-западных пещерах…

Ефим посмотрел на посетителя.

– Я словно знал совсем другого человека. В день победы я уже не понимал, почему все чествуют Ольгерда, а не тебя. Он лишь отвёл веривших в него людей ближе к смерти. Он бесчувственен к смерти. Он равнодушен к ней. Он всегда лез в самое пекло, не думал об окружающих. Его отчаянность нравилась маршалам, но его люди были все смертники… кровь Варго на его руках… в то же время ты сделал всё, чтобы сократить напрасные жертвы… все чествовали Ольгерда… и ты сам хлопал ему и превозносил его оправданную временем кровожадность. О тебе не вспомнил никто, и государство не компенсировало траты. Ты будешь смеяться. Я не знал, есть ли у тебя семья, и твёрдо решил, что позабочусь о тебе, чтобы не загнулся на старости лет… Однако ты ещё не собирался помирать. Ты снова переориентировал заводы, занялся электроникой, поднял своё состояние из руин. Тогда я впервые осознал, что мне уже не семнадцать, а ты едва изменился. Открытие меня поразило.

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– Я всматривался в тебя, будто брак выискивал. Но не могло быть ошибки. У меня глаза светлого, я вижу лучше других. Я замечал, что ты что-то делал с внешностью… есть ведь предел дряхлости, который способен воспринимать человек. Если перейти этот предел, люди будут воспринимать тебя настороженно и хуже будут поддаваться внушению. Корректировка внешности вроде бы пустяк, но попробуй сильно изменить внешность и походить так весь день, к вечеру будешь вымотан, будто таскал камни… Не знаю… возможно у тебя есть вещь, которая тратит энергию вместо тебя… ты ведь не скажешь… я чувствовал, что упускаю что-то… вижу, но не нахожу названия… и я вычислил, что это…

Ефим с хитрецой посмотрел на невозмутимого посетителя.

– Ты спрятал тело за мешковатой одеждой… да, возраст пригнул твои плечи, но большее ему оказалось не под силу… у тебя никогда ничего не болело…

Гость повернул лицо на зашторенное окно.

– Твои движения ни капли не изменились за годы. Моя жизнь прошла, а твоё тело не состарилось… Как?

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– Я знаю, что произошло между тобой и Казимиром… Он собирался подстроить ограбление и твоё убийство в девятьсот шестом. Он был тёмный и не лучший из них. Он поехал убивать дряхлого старика и присваивать его состояние, но людей ты прогнал, а ему сказал – посмотрим. Посмотрим, кто на чьей могиле спляшет. Это даже не была угроза. Сухой старик, учащий молодого грабителя морали… Но я был в госпитале. Пришёл увидеться с Марией из рода Ратмира… меня, признаться, влекло к ней… я видел Казимира, кашляющего кровью, с перепуганными глазами… и ты был там – пришёл посмотреть. На лице Казимира был ужас, но он рассмеялся… жуткий смех… картина до сих пор встаёт в памяти… ты пришёл через оккупированную территорию, под обстрелами… ты пришёл посмотреть… и лицо твоё было таким, как сейчас… ты не злорадствовал, не жалел… ты пришёл посмотреть, потому что это было не пустое слово, а обещание…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– Казимир умер через пару минут. Тогда ты повернулся и ушёл, обратно под обстрелы… я остался хоронить Казимира. Мария, должно быть, подумала, что я очень добрый человек… на самом деле я остался не ради Казимира. Я не хотел, чтобы он лежал в братской могиле, но не ради него или его рода, а ради погибших солдат…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– Но ты… ты оказался хорош… уже тогда ты дал обещание… ты не даёшь обещание, если не считаешь возможным его выполнить… откуда ты знал, что проживёшь эти тридцать лет? Да и Казимир был ещё молод, он жил бы и сейчас, не будь войны…

Ефим поразился:

– Ты знал, что будешь жив и сейчас? Как?

Гость продолжал смотреть на шторы умными голубыми глазами. Ефим вовсе не рассчитывал получить ответы. Чего же он хотел? Быть выслушанным. Стать воспоминанием того, кто проживёт дольше. Он записывал себя, свою жизнь на его память, как на магнитофонную ленту. Получить ответы было не так важно, как остаться самим собой, вероятно, чего-то не понимающим, в чём-то наивным, но таким, какой есть.

– Никого нет старше тебя… в Совет приходят новые наследники, поражаются твоей дряхлости, взрослеют, стареют, дряхлеют, поражаются твоей подтянутости и энергичности, умирают… твой род зовут родом долгожителей… многодетным родом… хотя я ничего не знаю о твоих детях… ты очень осторожен…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– Ты всё понимаешь, ты всё помнишь, – задыхаясь, проговорил Ефим. – Спасибо, что пришёл… мне нужно… было поговорить с тобой…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– Спасибо… думаю, Клава не знала бы, куда себя деть, если бы ты не пришёл… смерть не задевает тебя… а ей тяжело…

У Ефима смыкались глаза, едва удавалось вдыхать воздух. Сквозь полуоткрытые тяжёлые веки он видел, как гость легко поднялся, бесшумно подошёл к окну, резким движением раздвинул шторы и распахнул окно. Пахнущий зеленью и бензином воздух хлынул в комнату. Ефим радостно вдохнул его.

– Ты всё понимаешь, – повторил Ефим неожиданно чётким голосом. – Но похоже одну тайну я раскрою раньше тебя…

Гость не обернулся. Тело закоченело на кровати. Ефим умер успокоенным, на его губах даже осталась едва уловимая улыбка. Посетитель в чёрном по колено наглухо застёгнутом плаще смотрел в окно. Его лицо оставалось прежним, безрадостным, но не тревожным. Он оставил окно открытым. Прошёл мимо тела, не посмотрев, открыл незапертую дверь – Клава грызла палец, обливаясь слезами. В её глазах были неверие и обида, что один старик умер, а другой продолжает жить.

Гость ничего не сказал, только посмотрел пристально на Клаву и покинул дом размеренными твёрдыми шагами.

Часть I. До.

Берсерк

Уши слышат лишь собственное сбитое дыхание. Погоня – нечто сакральное, иначе быть не может. Тобой овладевает что-то, вселяется в тебя. У этого красные глаза и громко бьющееся сердце, оно шумно дышит, сглатывает копящиеся во рту слюни.

Сквозь помутившую склеры дымку трудно смотреть. Приходится часто моргать. Всё одно ни черта не видно.

– Дьявол!

Ругательства сыпятся с языка, словно сбегаются всякий раз со слюной ко рту. Сыпятся скверные слова, брызжет непроглоченная слюна. Вокруг бледные вытянувшиеся лица. Смешно, ох и смешно! Перепугались, ублюдки?! Грёбанные выродки, сучьи потроха!