Дарья Чернышова - Близнецы. Часть вторая

Он бывал здесь гораздо чаще, чем стоило бы: всерьез опасался, что однажды придет и увидит пустой курган. Тревога кормилицы насчет Цирила Гоздавы была близка и понятна, как никогда.

Пустые или нет, подумалось вдруг Модвину, курганы – грубые шрамы на поверхности земли. Ничего не растет на них, кроме редких цветов и травы, и никто не имеет права их касаться. Наверное, если б берстонцы сжигали тела умерших, как делают хаггедцы после сражений, земля была бы не против, а Модвин теперь страдал бы немного меньше.

Но он посмотрел на два лысых земляных горба и понял, что ничто и никто, включая великую Матушку, не сможет ему помочь.

Сикфару положили у Освальда в ногах, хотя это Модвин должен был там валяться и раз за разом повторять: «Прости, брат. Она убила тебя, а я не заметил». Теперь они замерли тут в одинаковых позах, в одинаковых саванах и могилах – муж и жена, которые не любили друг друга.

Все это было неправильно. Все должно было быть не так. Модвин не знал, как исправить это, и, скорее всего, не мог знать, но в его силах было не усугублять ситуацию. Если бы он отказал Сикфаре один раз, самый первый, она бы не вбила себе в голову, что влюблена.

Модвин вернулся мысленно к ее бессвязному бреду о сказочном месте, где после смерти встречаются те, кто любил друг друга, и снова почувствовал на языке гадкую горечь. Ему захотелось залить ее красным вином в гораздо большем количестве, чем принято выпивать за обедом, и в голове возник вдруг образ собутыльника: не пушкаря почему-то, а хорунжего Крынчика.

Тот очень удивился – едва ли, надо сказать, неприятно, – когда господин предложил ему пропустить по кубку. В столовой, где люди собрались после бани, было тесно и шумно, но Модвин успел занять места у стены и сделать поваренку знак не привлекать к ним внимание. Крынчик порозовел с первого глотка, и разговор, начавшийся с конской сбруи, бодро шел на своих двоих, пока не уперся в женщин.

Тогда хорунжий опустил взгляд в стол и задумчиво раскрутил пальцами добытую со дна кармана монетку. Блестящий профиль владыки Тильбе замелькал перед глазами Модвина, и он подумал с ужасом: «Неужто здесь однажды будет мое лицо?»

Оставшиеся полкубка вина больше не казались такими уж соблазнительными.

Крынчик прихлопнул монету и произнес печально:

– Нет другой такой женщины, как моя Анька. Я не нашел. Хотя и не очень старался.

– Расскажи мне о ней, – предложил Модвин, пряча любопытство, – если хочешь.

Крынчик выпил еще и рассеянно помахал кому-то у Модвина за спиной.

– Давно дело было, – начал хорунжий. – Ну, как давно. В тридцать шестом. Какой-то слоеный был год: то плясать, то вешаться. Я еще жил в Вермаре, а она вся такая. Там богатеи еще богаче, чем везде, а бедняки – беднее. Я был в самом низу. У меня даже после бани кожа воняла канавой. Сам от себя нос воротил. – Крынчик вздохнул и едва заметно улыбнулся. – А вот она не стала.

Модвин в детстве читал про любовь с первого взгляда, про любовь вечную, про любовь безумную и страстную – в общем, про всякую разную любовь. Эти истории будили в нем живой интерес и желание понять принцип действия описанных чувств. Модвин спрашивал об этом брата, и тот, рассмеявшись, сказал: «Даже не представляю». Наметился некий подвох, и обращаться к Ортрун было очень страшно. Однако став в очередной раз свидетелем теплого приветствия, которое ожидало гетмана по возвращении с жатвы, Модвин подошел к сестре и осторожно поинтересовался: «Зачем вы с ним так много целуетесь?»

Ортрун стрельнула взглядом в сторону шеренги новобранцев, рядом с которой Гоздава казался каменным великаном, и заправила за ухо прядь волос.

«Мы любим друг друга и так это показываем».

Модвин догадывался, что она так скажет, и не замедлил задать следующий вопрос: «Как ты поняла, что любишь?»

«Подрастешь – узнаешь», – ответила сестра.

Модвин вроде подрос достаточно, но до сих пор об этом ничего не знал.

А в его возрасте Крынчик уже был год как женат – причем вполне счастливо, несмотря на изначальный скепсис родителей невесты.

Отец Аньки, известный в Вермаре мастер-литейщик, при первом появлении на пороге дома ее жениха-оборванца ожидаемо свистнул, подозвав сыновей, и вместе они без обиняков вытолкали Крынчика за ворота. Пока девушка плакала по ночам в подушку, а он отплевывался от городской пыли и подбивал друзей на помощь в похищении, обещая каждому справедливую долю того, что удастся стащить вместе с Анькой, местная компания торгашей из Хаггеды готовила пакость несговорчивой гильдии литейщиков.

– Представьте себе их, как грится, удивление, – рассказывал Крынчик, выразительно вращая глазами. – Синьки, значит, пришли ломать мастеру пальцы, один там уже юбку Аньке задирал, а тут заходим мы с ребятами. Вообще не «здравствуйте».

Где-то через неделю, когда всех перестало трясти, сыграли скромную свадьбу. Дела наладились: гильдия отщипывала ребятам Крынчика за охрану спокойствия, красавица Анька смеялась дурацким шуткам и цвела, Вермара слоилась и воняла заветренным тестом.

В тридцать седьмом к источникам этой вони примешалась горелая плоть.

На том горбатом холме, где поселился Крынчик, совсем рядом с родительским домом жены, было еще куда ни шло: болели мало, и все, что требовалось – сидеть сиднем и пореже выглядывать на улицу. Только вот улица имела гадкое свойство заползать к людям через порог. Анька, конечно, тоже навещала родителей. Когда они заболели, мастер-литейщик сказал: «Синяки приходили извиняться».

Крынчик рычал от бессильной злобы и сотрясал стены топотом, но чума его не боялась. Потом он целовал Аньку в синие изъязвленные губы, чтобы тоже заразиться и умереть. Болезнь отняла у него даже эту возможность, издевательски крякнула на прощание и растворилась в воздухе.

– Тогда я собрал ребят и перерезал всех хаггедцев, которых нашел в Вермаре, – сказал Крынчик, расчесав до крови прыщ на подбородке.

Модвин сглотнул.

– И тебя не казнили?

– Собирались. Гетман вовремя там оказался и спросил, за что.

Они оба помолчали. Опустевшая столовая скреблась возней и тихой болтовней посудомоек. Модвин допил вино и спросил:

– Ты до сих пор ее любишь?

– А как же. – Хорунжий отрыгнул и поставил кубок вверх дном. – Вот так в упор не узнаешь лучшие дни своей жизни, пока они не кончатся.

– Кажется, они у меня и не начинались.

Крынчик пожал плечами.

– Все может быть.

Он положил руку на стол, и под тканью длинного рукава проступили очертания круглой баночки с порошком. Модвина вдруг проняло осознанием. Подавившись слюной, он закашлялся и прохрипел:

– Расскажи мне… – Хорунжий через стол заботливо постучал ему ладонью по спине, и Модвин схватил его за рукав. – Расскажи мне еще раз о том, как она тебе снилась. Ни единой мелочи не упускай.