Сергей Тихорадов - Блок верности

Я взял Семенова за плечо и подтолкнул к выходу. Ступай, Семенов, я твое зернышко, и только я. Мы вышли из конференц-зала и вызвали лифт. Вежливый Семенов хотел пропустить меня первым в кабинку, но я подтолкнул его – заходи, а не то снова залипнешь. На кнопку тоже нажал сам, не барин, и прозрачная кабинка плавно поехала вверх.

Я очень любил ездить на лифте, как маленький. Помню, в детстве, когда мы с родителями летали в отпуск, я занимался в салоне самолета тем, что крутил рычажок, удерживающий столик для еды, расположенный на спинке переднего кресла. Не просто крутил, но управлял в этот момент самолетом, как летчик, даже гудел, как двигатель, вызывая недовольство мамы, сидящей рядом. Сейчас, когда я на этом лифте катаюсь, мне иногда тоже хочется загудеть, потому что лифт едет бесшумно, а мне не хватает того незабытого детского кайфа от гула моторов. Увы, положение начальника серьезного отдела не позволяет издавать лишние звуки при подчиненных. А в одиночестве, когда никто не слышит… ну, не знаю, можно и погудеть иногда, наверное.

За прозрачной стенкой лифта промелькнул кафетерий. Он пустовал, как обычно. Служащим высшего интеллектуального класса не рекомендовалось употреблять психоактивные вещества, включая кофе, но кафетерий нам зачем-то соорудили. Поставили механического болвана за стойку, набили буфет всякой дрянью – ешь, пей, травись на здоровье, употребляй газированное, сладкое, с усиленным вкусом. Провокаторы, иначе не скажешь. Словно проверяют – сломаемся, нет?

Механический бармен, робариста, сам неживая штуковина и штукин сын, проводил нас взглядом – и вы мимо, товарищи? Мимо, мимо, не надейся. Интересно, в его башку вложили чувство вины за собственную бесполезность? Надо приделать ему ноги, чтобы он подбегал к лифту и кричал вдогонку:

– Человеки, остановитесь, испейте кофейку-с, ну пожалуйста!

А потом бился бы пластмассовой головой о стекло, стеная и выпуская липкие слезы. Дежурный механик подливал бы эти слезы в резервуар ниже спины, ругаясь, что снова никто ничего не пил в кафетерии, и ему приходится ради восполнения положенного запаса слез заруливать на этот этаж чаще, чем хотелось бы. «Вырвать бы всем этим роботам блок верности, и утопить в царской водке, а то железяки уже совсем не железяки», сказал мне однажды механик. Он хотел бы сказать «штуковины», но это было мое слово.

Семенов стоял рядом и послушно смотрел в ту же сторону, что и я. Он ждал. Ждал момента, когда окажется на крыше этого дома, сядет в хорошее кресло и успокоится. Иногда я даже позволяю ему заснуть. Вместе с разболтанной нервной системой в комплекте с Семеновым шла неспособность останавливаться и отдыхать. Парень мог не спать сутками, делая свою работу, а потом падал, как правило, здесь, на зенитной площадке.

Площадку соорудили с расчетом на гравилеты. Их еще официально не изобрели, но мы знали, что работы ведутся. Еще несколько лет, и новая техника будет представлена публике. От обычной вертолетной площадки наша отличалась прямоугольным люком, устроенным метрах в пяти от центра. Поговаривали, что в этот люк будут автоматически подаваться снизу какие-то особые то ли аккумуляторы, то ли батареи. С чем батареи, с гравитацией? Звучит как чушь, но интересно будет посмотреть. Наверное, и для времени скоро изобретут аккумуляторы. Надо тебе полчаса, откупориваешь банку, и получаешь. В этом мире возможно все.

Лифт остановился. Дальше шло только небо, и легкие на нем облака. Отсюда вся Москва, как на ладони, иначе не скажешь. Протяни руку, и забирай. Иногда я чувствовал, что мы этим и занимаемся – держим в своих ладонях и Москву, и всю страну, и…

Фу. Три раза фу. Я поморщился – ну откуда этот дешевый пафос, господа? «Держим в ладонях… охраняем ваш покой… наша служба и опасна и трудна…» Последнее и вовсе неправда. Наша служба и не опасна, и не трудна. Конечно, не у каждого бы хватило для нее мозгов. Но тот, у кого хватило, получает от серьезной умственной работы необычайное наслаждение, так что стоит ли говорит о каких-то трудностях? Не стоит.

Вокруг зенитной площадки был легкий прозрачный купол, но я не стал его сейчас открывать – чувствовалось, что за бортом ветер, продует еще моего Семенова.

Лифт чпокнул, словно послал воздушный поцелуй, затворяя свои раздвижные губы.

– Как проезжаю мимо нашего робаристы, – сказал я, – все вспоминаю, что надо бы ему вшить блок верности. Ты читал про такое нововведение, Юра?

Семенов скривился.

– Что ни «впрограммируй», – сказал он, – железка, она и есть железка. Штуковина, как вы говорите.

– Ну, не скажи, Юра, – возразил я, – чем тебе плох верный, как собака, бармен? Да если бы живые бармены были верны… хотя бы клятве Бахуса, знаешь, насколько вырос бы коэффициент честности в московском общепите?

– Живые… – протянул Семенов, – Чушь собачья этот блок верности, Сергей Савельевич. Программа – она и есть программа.

Сильно царапнуло меня это его презрение к непонятным, похоже, для него вещам. Ну да ладно, поколение у них такое.

Несколько секунд он молчал, потом все-таки малость воодушевился.

– А что, есть такая клятва Бахуса? – спросил он, – и коэффициент честности?

– Конечно, – соврал я без тени сомнения.

– Кажется, – сказал Семенов, – я слегка подустал, Сергей Савельевич.

Слушать Семенова было, что самые простые шарады разгадывать. Он для меня прозрачен, как лифт. О своих ощущениях и желаниях говорит скромно и неуверенно, потому что сам в них не разбирается. Он не уставал, но мог «подустать», и только «слегка», на службу мог «припоздниться», никогда не был голоден, но мог «малость проголодаться».

И он был одним из немногих, кто употреблял не панибратское «Савелич», а выговаривал долгое представительное «Савельевич». Я иногда думал, что именно за это старорежимное отчество, то есть имя моего отца, меня и назначили на должность начальника управления. Звучит же все-таки – «Савельевич».

Каюсь, именно из-за такого отчества ощущаю себя отцом по отношению к некоторым, а к Семенову особенно. Он это знает, потому и откровенничает иногда про «подустал».

– Вижу, – сказал я Семенову, – вижу, то подустал. Приставлю к тебе няньку, будет трубить электрическим голосом в ухо: «Хозяин, баиньки пора».

Семенов попробовал оценить мою заботу.

– Тогда уж лучше «Батенька, не соизволите ли вздремнуть-с», – сказал Семенов.

– Обойдешься, – возразил я, – маловат еще для «батеньки». Садись давай. Можешь вздремнуть, если хочешь. Соизвольте-с.

Тут был большой круглый стол светлого дерева, метра два в диаметре, не меньше. Неожиданный предмет мебели в пластмассовом царстве нашего здания. Стол был не разборным, и в лифт явно не влазил. Как его сюда подняли, никто не знал. Может, уже экспериментировали с гравитацией, или с каким-нибудь порталами, и заслали нам сюда это чудо?