Александр Сеземин - Затянувшийся отпуск с черной кошкой

Ощущение присутствия Марфы пропало, она ушла отсюда навсегда, я остался в доме один, с Машкой.

Прежде чем уйти, я решился навести хоть какой-то порядок. Аккуратно сложил в ящики и на полки брошенные вещи. Поправил одежду, висящую на вешалках в шифоньере. Задвинул ящики, прикрыл дверцы на мебели и закрыл их, повернув торчащие из замочных скважин ключи, оставив их на своих местах. Задернул занавески на окнах и распустил шторы. В доме сразу стало темно, строго и торжественно.

В кухне имелась еще одна низкая дверь. Открыв ее и нагнувшись, я перешагнул высокий порог и очутился в комнатке с небольшим окном. Комната разительно отличалась от остального дома. Я как будто оказался за его пределами и находился в обычной деревенской избе: узкая кровать у стены, небольшая потрескавшаяся печка, давно не беленая. Простой стол из досок, табуретки. На протянутых под потолком веревках во множестве были подвешены пучки трав и полевых цветов, давно высохших. Отдельный стол с примитивными приспособлениями, стоящими на нем, предназначался для приготовления снадобий. Полки вдоль стен были заставлены склянками с приклеенными к ним бумажками с непонятными надписями – готовые средства. Я вспомнил, что говорил мне Степаныч, Марья была травницей и лечила людей. В этой комнате была ее лаборатория, аптека. Из нее еще одна дверь вела прямо в сени, через которые я вошел со двора. Здесь Марфа могла принимать и лечить людей, не приглашая их в основную часть дома.

Напоследок я завел часы. Не трогая стрелок, подтянул за цепочки гири, и часы мерно застучали в тишине дома. Минутная стрелка, казалось, вот-вот должна была сдвинуться на следующее деление.

Зачем я это сделал? Не знаю. Но это действие было не моей прихотью. И надо было быстрее покинуть дом.

Держа Машку на руках, я вышел на крыльцо, задвинул засов и вставил на место деревянную палочку. Все как было. Прошел до калитки, но все же обернулся. В вечерних сумерках, может, мне и показалось, в окнах дома что-то сверкнуло. На улице Машка вырвалась и убежала, выполнив отведенную ей роль.

Почти стемнело. Степаныч беспокойно ходил перед своим домом, там же, на скамейке, сидела тетя Шура, вернувшаяся из поездки. Между ними шла перепалка по поводу моего долгого отсутствия. Виноват, конечно, во всем был Степаныч.

Повернувшись на скрип калитки, закрывшейся за мной, они бросились навстречу. Такой искренней радости я давно не замечал в людях, тем более по отношению к себе. А как я сам рад был после пережитых волнений опять увидеть дорогих людей, совсем недавно вошедших в мою жизнь и ставших очень близкими. Бывает так, мне повезло. Я тоже побежал к ним, и мы обнялись.

Я вернулся.

Втроем мы сидели за столом под светом абажура. Перед нами лежал крестик, найденный мной в доме Марфы.

Все вопросы ко мне быстро закончились. Отвечать на них было нечего. Почему меня так долго не было, я не знал, о своих ощущениях и увиденном не рассказывал.

Поговорили о Машке, сидящей тут же, на диване, и умывающейся лапой. Оказывается, она была пришлой кошкой, в доме Степаныча появилась недавно, откуда пришла, не знали. Это только добавило еще одну загадку в список вопросов без ответов, накопившихся у меня за последнее время.

– Похоже, как серебряный, – высказал предположение Степаныч о крестике.

– Больно тяжел, – с сомнением покачала головой тетя Шура.

Степаныч и тетя Шура подержали крестик в руках, передавая его друг другу, но быстро положили на стол. Хоть и не говорили вслух, но чувствовали, не давался он им.

– Нательный крест, вот и ушко для веревочки есть, – продолжал Степаныч, наклонив голову, разглядывая сбоку и не трогая руками лежащий крест.

– Как такую тяжесть носить? И размером он большой, – не соглашалась хозяйка.

– Сашок, а ты крещеный? – не обращая внимания на Шуру, спросил Степаныч.

– Крещеный, еще в Александрове, дедушка с бабушкой после рождения окрестили. Родители и не знали сначала, потом только им сказали. А мне, когда лет пятнадцать исполнилось. Не те времена были.

– Это так. Носить его будешь? Я думаю, надо. Не случайно его Марфа тебе дала. И встал ты на ту дорожку. А раз встал, идти надо.

– Ох, нелегко. Вон Марфа какая была.

– А что, какая? Помогала всем, лечила.

Опять заспорили хозяева. Что интересно, они поменялись мнениями. Тетя Шура сама отправила меня в дом Марфы, теперь же очень осторожно подходила к моей находке. И Степаныч, сначала вообще сомневался, надо ли мне идти, теперь сам подталкивал меня вперед.

Я молчал. Решение у меня уже созрело. Наверное, сам я еще этого до конца не осознавал, но внутренне согласился со Степанычем. И мне было интересно. Я столкнулся с новым, неведомым миром, который очень хотел познать, даже если не познать, то хотя бы чуточку прикоснуться.

Еще один немаловажный фактор. Теперь очень далеко, но он был, мой прежний мир, моя прежняя жизнь, которая нет-нет, да всплывала из глубин памяти. А возвращаться мне в ту жизнь ох как не хотелось. Глядя на Степаныча, я согласно, еле заметно, кивнул головой. Обратной дороги не было.

Степаныч вышел в спальню и вернулся с тонким кожаным шнурком: «Вот, давай на него и повесим». Я взял крест со стола, продел через маленькое ушко шнурок, и Степаныч завязал мне его сзади на узелок. Тетя Шура ножницами подрезала длинные хвостики узелка. На таких же кожаных шнурках висели и маленькие крестики у моих хозяев.

Момент был торжественным. С удивлением я почувствовал, что крест, висящий теперь у меня на шее, не тянет вниз, его большой вес, который мы отмечали ранее, пропал. Это были только мои ощущения. Крест нашел свое место, нашел себе хозяина, хотя, может, только на какое-то время.

– Тянет? – спросила тетя Шура.

– Нет, хорошо. – Я почувствовал легкое давление шнурка, приятный холодок на груди, исходящий от креста, и защиту, окружившую меня.

Завершился тот давний обряд моего крещения! Вспомнил и свои, почти детские ощущения, когда мои родители рассказали мне о моем крещении после рождения. Не понимая сути обряда, я подсознательно всегда чувствовал его необходимость, втайне гордился им и ощущал могучую силу, стоящую за мной. Только теперь эта сила стала еще ближе, после откровения, пришедшего мне на луге, через который я прошел.

Мой взгляд упал на стол, где ранее лежал крест. На белой скатерти виднелся его темный отпечаток. Степаныч и тетя Шура проследили за моим взглядом и тоже замерли. Крест воздействовал на окружающий мир, воздействовал и на меня! Как? Я не мог объяснить, но понял, что сделал первый шаг по пути, о котором говорили мои хозяева.

Пасмурный вечер перешел в темную ночь. На сеновале воцарилась темнота, плотная, осязаемая, наверное, материальная. На душе стало тревожно в ожидании перемен, и перемены должны были начаться скоро, ждать осталось совсем недолго.