Дарья Романова - Три нити

И не зря: костры пылали повсюду! Красные языки вырывались прямо из куч пористого камня; а чтобы огонь не слабел, в него плескали едко пахнущей, горючей жидкостью из расставленных тут и там бочек. Дым и чад смешивались с обжигающим паром: его густые клубы подымались над кипящими котлами, улавливаемые натянутыми поверх шкурами. Капли испарины жители этого странного места собирали при помощи мидий -черпаков. Она подозревала, что так горький снег топили и очищали до состояния, пригодного для питья. Но сегодня был особый день: в воду бросали что-то еще – желтоватые комочки слизи, из-за которых пар наполнялся тяжелым, опьяняющим запахом. Все, кому подносили мутное варево, глотали его жадно, захлебываясь, а потом, покачнувшись, валились кто на колени, кто на спину, мычали и хохотали, как безумные. Те, кто не пил, ели: свистели ножи, со смачным чавканьем лопались шкуры, расползались внутренности, вертелись над огнем нанизанные на прутья куски свежего мяса, шипел, падая на раскаленные камни, жир. Некоторые, отползя в тень, блевали, а потом возвращались к кострам, чтобы снова глотать лоснящиеся потроха, высасывать мозги из костей, жевать хрящи, чавкая, облизывая губы, вздыхая от боли в раздутых животах. Иные же, укрывшись за котлами, елозили друг на друге с пронзительными визгами и стонами. Все вокруг было горячим, вонючим и блестящим, будто натертое салом; хорошо, что это продолжалось недолго.

Завидев провожатых, пляшущих, трясущих погремушками и вопящих так громко, что их голоса перекрывали даже клокотание чанов и треск костров, жители замирали на мгновение, а потом, вопя от ужаса, неслись прочь, забыв про одежду и обувь, любовников и любовниц, недопитые чаши и необглоданные кости. Ряженые с криками и улюлюканьем набрасывались на замешкавшихся или упавших и безо всякой жалости били их палками, пинали и щипали, пока те не вырывались и не убегали.

Так они добирались до второй двери, из черного от сажи серебра. Ее тоже охраняли псы, но не такие тощие и злобные, как на равнине; за время пира они успевали хорошенько поживиться объедками и теперь только ворчали в сытой полудреме. Спустившись еще ниже, стражи и провожатые входили в город, притаившийся среди леса угрюмых серых колонн. Покачиваясь на цепях, запрокинув подбородок, она видела вдалеке, за мельтешением сапог и подолов, темное небо и сохнущие невода; те плескались на ветру, будто спутанные космы великана. Оставалось только гадать, каких размеров сети были, если развернуть их целиком!

Жители, ускользнувшие от расправы наверху, теперь таращились на ряженых из сумрака убогих, сшитых из лоскутьев шатров. Кто-то грозил им вслед кулаками; кто-то кричал проклятия и швырялся мусором; кто-то всхлипывал и заливался плачем. Но несмотря на страх, ни один не остался дома: мало-помалу весь город присоединялся к шествию. Мужчины и женщины, старики и дети брели позади, сонно пошатываясь, пока вся толпа не являлась ко дворцу – так она называла про себя скелет зверорыбы, неведомо как вытащенный из моря и переделанный в подобие просторного дома. Вместо балок стены здесь поддерживали ребра; вместо потолка над головою проходил хребет из узорчатых позвонков; верхняя челюсть служила притолокой, а нижняя – порогом. И застилали дворец не уродливые, засаленные шкуры; нет! Он весь порос соцветиями льда или морской соли – лиловыми, зелеными, голубыми – соединявшими кости между собою. Прозрачные кристаллы сверкали ярче, чем влажная чешуя рыб; ярче, чем створки расколотых жемчужниц; ярче даже, чем огненные пятна, вспыхивающие в темноте на телах каракатиц! И это было так красиво, что ей хотелось смотреть, не отрываясь, не обращая внимания на резь в пересохших глазах; но она уже знала, что нельзя насмотреться впрок.

Ее первой проносили между клыков чудовища – у их оснований лежали черные камни, обильно политые горючим маслом. Следом во дворец входили остальные: и жители, и провожатые. Скосив глаза, она замечала впереди блеск равносторонней пластины, сделанной из чистого золота, – последней двери. За десять шагов до нее стражи останавливались и, спустив ношу с плеч, крепили четыре цепи к торчащим из пола кольцам – так, что она могла поднять руки и пройти несколько шагов вперед или назад, но не сумела бы дотянуться до странно притихшей толпы.

Когда приготовления завершались, из глубины дворца показывался хозяин – согнутый пополам, уродливый старик с вымазанным сажей лбом и подбородком, обвисшим до самого основания шеи. Подпоркой ему служил посох, странно похожий на крюки, которыми ее истязали стражи, а голову грела шапка из черного меха, с ушами такими длинным, что пришитые на них подвески волочились по полу. Толстые, светлые щетинки усов и жидкую бороду унизывали самородки – желтые, рыжие, бурые, зеленоватые, натертые до блеска шершавой замшей. Это их она доставала из рыбьих животов, клювов кальмаров и клоак моллюсков. И как хозяин дворца не боялся замараться ее нечистотой!

Со стариком являлись и две высоких, молодых женщины в носатых птичьих масках, с лысыми, круглыми черепами и такими же круглыми, выпирающими животами. Их обнаженные тела покрывала синяя вязь татуировок; на груди и бедрах блестели золотые иглы, пропущенные сквозь толстую кожу. На вытянутых руках женщины несли что-то вроде маленькой, в три локтя, лодки. Эту штуку полагалось поставить ровно посредине между толпою и тем местом, где сидела она. Затем первая помощница уходила направо и возвращалась с подносом, на котором лежали костяной нож и крепко связанный детеныш морского зверя; из-за упитанного, белого тела, темных глаз и вздернутого носа он напоминал самих жителей города. Вторая помощница уходила налево и приносила большую чашу, до краев полную мутной жижей, вроде той, что бродила в котлах наверху. Опустившись на колени, они водружали эти посудины себе на темя и так замирали.

Тогда хозяин три раза ударял посохом о звенящее золото последней двери, и жители города один за другим выходили вперед, к женщине с жертвенным животным, чтобы отрезать его мяса. Поначалу детеныш плакал от боли и рвался из пут, но скоро затихал. Добытые куски жители не ели, а зажимали в кулаке; потом, повернувшись к женщине с чашей, набирали в рот питья – столько, что щеки выпирали из-под масок. Не глотая его, они наклонялись над маленькой лодкой, бросали мясо внутрь, плевали сверху… и сразу же, сломя голову, бежали назад. Так продолжалось до тех пор, пока все жители города – даже ряженые, успевшие стянуть нелепые наряды, даже стражи, – не швыряли в лодку по кровоточащему обрезку, сдобрив его собственной слюной вперемешку с опьяняющим пойлом.

Когда лодка заполнялась до краев, хозяин дворца снова бил посохом и начинал говорить громко, нараспев: