Владимир Горбачев - Нефела, Облачная страна

И вдруг он вспомнил. Выход был! В кабине второго вспомогательного двигателя имелся аварийный набор: два баллона с кислородом, сухой паек, ракетница с запасом патронов, рация и комплект препаратов для погружения в анабиоз. Создавая этот набор, стратеги Компании хотели предусмотреть все варианты; скажем, такой, при котором жилой отсек получал неустранимые повреждения (в результате пожара, потопа, удара – неважно), но пилот оставался жив. В таком случае он мог добраться до второго вспомогательного, послать на базу сигнал бедствия и до прибытия помощи ввести себя в анабиоз. Этот план был включен в инструкции, его сдавали на экзаменах. Сколько шуток было по этому поводу! Сейчас Калик был готов расцеловать того неизвестного ему дядьку, который запланировал этот «ужин перед спячкой». Он собирался поступить точно по инструкции: послать сигнал, а затем уйти в анабиоз. Но, конечно, не там, где предусматривали разработчики, не в капсуле двигателя. Там его найдут уже через час. Нет, он поступит иначе…

Норманн Калик определил нужное направление и отправился в путь.

Час был ранний, неурочный. Солнце только собиралось вставать, небо над океаном было окрашено в нежный лимонный цвет. Деревья в институтском парке окутывал туман; птицы просыпались в ветвях и робко пробовали голоса. И, разумеется, ни у входа, ни в коридорах сейчас нельзя было встретить ни одного сотрудника. Это и требовалось! На это он и рассчитывал! Петр Вакано глубоко вдохнул бодрящий утренний воздух и решительно зашагал к входу в институт.

Петр Вакано был молод (весной 32 исполнилось), он был самым молодым руководителем лаборатории не только в институте, но и во всей Океании. Он был высокий блондин довольно приятной наружности; изучение имевшихся фотографий говорило, что это у него от матери Марины, русской с примесью финской крови, носившей в девичестве фамилию Зыкова. Кажется, от матери он унаследовал также мечтательность и любовь к животным – почти на всех снимках Марина Зыкова была запечатлена в обнимку с лайкой, или таксой, или с огромным рыжим котом. Впрочем, все это были одни догадки: сам Петр матери почти не помнил, она умерла рано, ему еще пяти не исполнилось. О причинах ее смерти отец не любил говорить, знакомые тоже помалкивали, и у Петра сложилось впечатление, что тут скрывалось нечто нехорошее: алкоголь, наркотики или что-то в этом роде.

От отца-серба Петр унаследовал энергию, силу воли и талант. Да, талант определенно шел от отца – ведь Милан Ваканович был успешным бизнесменом, у него имелось несколько компаний, собственный банк, яхта. Дела мешали ему заниматься воспитанием сына, и Петр находился сначала в частной школе, потом в колледже, потом в университетском кампусе… Возможно, недостаток родительской любви (да что недостаток – полное отсутствие такой любви, вот как это называется!) помешали ему обрести достаточную уверенность в себе; он был не слишком удачлив в любовных делах. В работе, в научных делах ему сопутствовала удача, а с женщинами – нет. Вот и союз с Кэтрин, на который он возлагал определенные надежды, распался, не продержавшись и года. Проблема была еще в том, что Петру, с его мягкостью, некоторой робостью и увлечением работой, нравились девушки совсем другого склада – веселые, энергичные брюнетки, с короткой стрижкой, озорным взглядом, любящие танцевать, ходить на вечеринки, неутомимые в любви. Вызвать ответное чувство в подобной девушке ему никак не удавалось; познакомившись с молодым одаренным биологом, лауреатом десятка премий и профессором (что ж, это мило), проведя с ним день-другой и поцеловав в начинающий лысеть высокий лоб, очаровательное создание удалялось, оставляя в душе покинутого горький осадок. Говоря языком астронавтов, их стыковка не была прочной.

Впрочем, в настоящий момент все это было совершенно неважно. В настоящий момент никакой неуверенности, или робости он не испытывал. Он чувствовал в себе решимость и злость. Эти новые для Петра чувства владели им со вчерашнего дня, после разговора с директором института. О, эта беседа! Стоило ему вспомнить некоторые фразы директора, выражение ее лица, как в нем закипала самая настоящая ярость. А ведь он спешил в кабинет директора, полный надежд! В ожидании похвалы! Это и было самое ужасное – внезапное крушение всех планов.

А похвалы, кстати, прозвучали. Когда Петр явился к Луизе Сонг и сообщил о результатах серии контрольных опытов, он услышал такие слова, как «выдающееся открытие», «потрясающие результаты», и другие, столь же лестные. Хотя иного трудно было ожидать. Ведь доктор Вакано сообщил директору о том, что ему удалось наконец то, что не удавалось еще никому на планете; что он проделал работу, которую признали невыполнимой признанные авторитеты как в области медицины, так и биологии. А именно, он сообщил, что ему удалось создать искусственную плазму крови с заданными свойствами. Это выводило биотехнологию (а Вакано считал себя в первую очередь биотехнологом) на совершенно новый уровень. Это открывало путь к полной победе над самыми опасными, самыми неизлечимыми заболеваниями. К исправлению врожденных уродств. К регенерации утраченных органов. (Больше никаких протезов! Никаких искусственных рук, ног и глаз. Все свое!). А главное – это открывало дорогу к формированию живых существ с совершенно новыми возможностями. Вначале, конечно, животных, и тут примером мог служить его Гром. А потом, возможно, и человека. Не каких-то слепленных кое-как, неизвестно где, шарлатанским образом пруви, а полноценных, сохранивших все социальные связи людей, обладающих целым спектром новых уникальных способностей. Людей, которые могут видеть на расстоянии сотен и даже тысяч километров, дышать под водой, использовать для питания небелковую пищу…

Все это доктор Вакано и изложил своему директору. А затем представил план работы своей лаборатории на ближайшие десять лет. В этом плане чуть не каждый год на выходе значились эпохальные, совершенно невероятные результаты. И что он услышал в ответ? «Боюсь, что вы слишком спешите, доктор», – вот что он услышал. «Вы знаете, я человек широких взглядов, толерантный человек, но утвердить такое направление исследований я никак не могу. Как вы вообще могли подумать, что это может быть включено в план института? Разве вы не слышали о новых нападениях пиратов-пруви на корабли? О жуткой трагедии на Фобосе? О пропаже корвета сил галактической безопасности? И вы хотите, чтобы в такой момент мы открыли фабрику по выпуску новых монстров? Да, конечно, я слышала ваши аргументы, что вы собираетесь двигаться постепенно, что ваши… э-э-э… пациенты сохранят все человеческие черты, но кто может это гарантировать? Я согласна с тем, что ваши… выпускники будут более совершенными, чем обычные пруви – но не значит ли это, что они будут еще более чудовищными? Ваши планы угрожают упорядоченному развитию общества! Животные? Да, и животные тоже угрожают! Даже в большей степени! Вы собираетесь разрушить грань между человеком и животным, между добром и злом, если хотите! Я этого никак не могу позволить, никак! И не только я – ни один руководитель научного учреждения на Земле вам этого не разрешит. А если какой-то безумец и разрешит, то все равно такие исследования будут остановлены по решению правительства, или Совета безопасности; под давлением общественного мнения, в конце концов! И потом, не забудьте, доктор – все ваши открытия сделаны здесь, в институте, в рамках договора, заключенного с нашей администрацией. И мы имеем право остановить эти исследования, даже если вы попытаетесь продолжить их в другом месте. Опыты с «улучшением» животных должны быть прекращены немедленно. Даже то, что вы уже сделали, этот ваш Гром – даже это вызывает оторопь. От меня уже требовали проявить твердость и усыпить эту тварь. Я понимаю, вы привязаны к собаке; ладно, пусть Гром останется, но создать новых монстров я не позволю…»