Дуглас Брайан - Демоны степей

— Фонэн и есть шаман, — сказала Элиза, высвобождая свою руку из крепкой хватки пальцев

Гарольда. — Думаю, нашим гостьям пора бы это узнать. Фонэн — великий шаман, и большая опасность грозит нам всем.

— Я не боюсь! — с вызовом сказала Элленхарда и расправила плечи.

— И я не боюсь! — выкрикнул Эдмун. — Для того меня и вырастили воином, чтобы я забыл о

чувстве страха…

— А я боюсь, — сказал Гарольд. — И боюсь именно потому, что я — воин…

Выпадают в жизни такие дни, когда человеку дается передышка, остановка в бесконечном пути. Смертельно больного отпускает боль, воины перед решающей схваткой успевают насладиться одним или двумя вечерами, когда все еще вместе, когда никто не убит и не ранен и можно не думать об опасной битве с почти непобедимым противником.

Вот такие вечера проводили семья Гарольда, Азания и Элленхарда.

В камине трещали дрова, в чашах плескало густое, как кровь, вино, в гладкой поверхности которого дробилось пламя свечей, и текли неспешные разговоры.

Молодой Эдмун все больше и больше влюблялся в Азанию. Пушистые, светлые, короткие волосы странно обрамляли красивое лицо молодой женщины, и в этой красоте было что-то завораживающее. Задумчивые глаза ее лучились, когда останавливались на Эдмуне.

Гарольд и Элиза знали, что дети от этого брака непременно будут наделены магическими способностями. Но они предпочитали не идти наперекор судьбе, заранее зная, как беспощадна она бывает тем, кто ей противится.

А Элленхарда понемногу начала скучать. Ей хотелось, чтобы все поскорее уже закончилось, и она могла бы снова, как и прежде, бродить по свету со своим сердечным другом — Тассилоном…

— Не побоишься? — Губы Фонэна кривились, когда глава Священного Совета задавал этот вопрос.

Тассилон смотрел на него молча, с неподвижным лицом — этому он научился у гирканки. Давным-давно уже чернокожий разучился «бояться». И не то, чтобы страх был ему неведом — нет. Он знавал и страх за собственную жизнь, и страх потерять любимую. Но бояться «вообще» — чего-то непонятного, даже ужасного?

…Кажется, с того дня минули тысячи лет, и теперь Тассилон вспоминал о себе тогдашнем как о совершенно другом, чужом, постороннем человеке. Они с отцом пошли на кладбище — почтить память каких-то родственников. Каких — этого он бы сейчас уже не вспомнил. Да и не думал мальчишка ни о каких родственниках, другоe было важно, другое осталось в памяти — этот день он провел с отцом. С отцом! У тогдашнего Тассилона был еще отец, любивший своего сына, рожденного от наложницы… Стоял жаркий летний день, над могильными камнями дрожало марево, кладбищенские травы пахли горячей пылью. Живой и любопытный мальчишка отошел от старших в сторону, принялся бродить самостоятельно, разглядывать надгробия — и потерялся.

Вот тогда он и испугался. Кричал, звал отца, шарахался от могил — ему все чудилось, что вот-вот высунется из-под земли костлявая рука и схватит его за загорелую лодыжку. Насилу отыскали его взрослые: он забился в самый дальний уголок кладбища, спрятался в густой траве и притаился.

А потом жизнь забросила его в такую преисподнюю, откуда это кладбище начало казаться недостижимым и блаженным раем. Ведь там были солнце, трава, запахи земли, свежих лепешек, что напекла мать для поминания умерших. Там был отец!

С тех давних пор страх перед тем, что может быть случится, оставил его. С тех пор он мог испугаться только той опасности, которую ясно видел перед собой, которую мог потрогать руками.

Что из этих мыслей своего подчиненного прочитал Фонэн? И умел ли он читать мысли? Во всяком случае, глава Священного Совета слегка улыбнулся, видя, как окаменели скулы Тассилона.

Улыбнулся? Много песка сменило место своего обитания в гирканских пустынях с тех пор, как Фонэн в последний раз по-настоящему улыбался. Уголки рта Фонэна слегка дернулись — вот и все.

Они с Тассилоном все чаще понимали друг друга без слов.

Фонэн махнул рукой в сторону небольшого кривоногого столика, на котором лежала завернутая в шелк мертвая голова Кутейбы. Тассилон приблизился, развернул шелк. Фонэн бросил в курильницу горсть какого-то порошка, щедро зачерпнув полную горсть из коробки. Повалил разноцветный дым, что-то запело и залепетало в воздухе. Из узких окоп башни вылетели дымовые клочья, и добрые жители Феризы, видя их, вздрагивают, вздыхают, делают пальцы «рогами», пытаясь отогнать от себя зло. Тетка Филена, зеленщица, сейчас, небось, качает головой и рассудительно говорит какой-нибудь покупательнице: «Опять прокля… Священный то есть Совет кого-то пытает адским пламенем. Ох, верно говорю: волчьи времена настали! Уйти бы из этой разнесчастной Феризы куда глаза глядят, да ведь как торговлю бросишь?!»

Дым медленно окутывал мертвую голову. Фонэн, не оборачиваясь, сделал Тассилону знак смотреть внимательно и слушать в оба уха. Вот застывшие веки убитого шевельнулись, дрогнули и поднялись, обнажив глаза, в которых читались ужас и мука. Лицо покойника исказилось, губы поднялись над зубами, он скалился — не то смеялся, не то грозил.

Фонэн приблизил лицо к этой жуткой образине и прошептал:

— Кто убил тебя?

— Не… знаю…

Хриплый низкий голос был еле слышен. Неприятной вибрацией он отзывался в костях, во всем теле слушающих. В этом голосе физически ощущались усталость и страх — настоящий смертный страх.

— Кто убил тебя? — безжалостно настаивал Фонэн. — Как он выглядел, твой убийца?

— Она… — мучительно вымолвили мертвые бескровные губы.

— Женщина?

— Почти… ребенок… гир…канка…

Тассилона вдруг пронзила дрожь, словно кто-то незримый вогнал ледяную иглу ему в затылок. Ребенок, женщина, гирканка! Это могла быть только Элленхарда! Кто еще решился бы на подобную дерзость?

— Где она? — настойчиво спрашивал Фонэн. — Где? Как она тебя выследила? Где скрывается? Где Азания?

— Он не знает, — прошептал Тассилон за плечом у Фонэна. — Он же сказал… Не мучай его, господин, отпусти. Пусть уходит туда, где тишина, покой и мрак.

Фонэн резко обернулся, метнул на него яростный взор:

— Мертвые знают больше, чем живые! Не вмешивайся — я знаю, что делаю!

Тассилон послушно замолчал.

— Сходи туда, откуда все видно, и назови мне это место! — приказал Фонэн.

— И ты… отпустишь… ме…ня? — медленно, жутким, нечеловеческим голосом прохрипел Кутейба.

— Да! — нетерпеливо бросил Фонэн.

— Кля…ни…сь…

— Я же сказал — да! — повторил Фонэн. — Не испытывай моего терпения.

Голова закрыла глаза, и воцарилось безмолвие. Затем она забормотала:

— Побережье… за…мок…

Фонэн вдруг побелел. Мановением руки он остановил говорящего, и голова, тотчас же застыв в мертвом оскале, замолчала.