Олег Верещагин: - Путь домой. Книга вторая

— Надеюсь, — сказал я, завязывая ремни унтов, — что свежее мясо мне уже не пригодится и к вечеру я буду у людей…

…Мороз держался. К одиннадцати я вышел на берег Псковского озера и удивлённо остановился.

Это было не озеро. В обе стороны насколько хватало глаз, а так же — прямо передо мной тянулось заснеженное поле. Но далеко впереди я различил серую полоску незамёрзшей воды. На озеро это не походило — скорей на морское побережье, и я решил, что вижу залив, врезавшийся тут в сушу на манер того, который рассёк Европу до Чехословакии из Средиземки. Или — до Словакии, если вспомнить то, что говорили мне те мальчишки и девчонки о распаде и этого государства.)

Дым поднимался в десятке километров справа по побережью, где начинались холмы. Отсюда я не мог различить, где его источник — на одной из лесистых вершин или где-то в распадке. Но зато мог быть уверен, что через час буду там, особенно если идти по берегу, где ровно. Я так и не стал хорошим лыжником, но пройти за час десять километров вполне мог.

Солнце висело в небе красное и очень чёткое, так и не поднявшись над горизонтом достаточно высоко. Неподалёку шло вдоль берега большое стадо северных оленей — серо-рыжих гигантов с размашистыми рогами. Я загляделся на них. А когда взглянул в другую сторону — то увидел лыжника.

Он как раз скатывался по крутому склону — такому, что я бы не рискнул на него даже просто встать. На таком расстоянии я видел только, как искристо вспыхивает лёгкий пушистый мех на оторочке глубокого капюшона. На какой-то миг я залюбовался уверенным скольжением человека… а потом понял — он не просто скатывается со склона.

Он спасается от смерти.

Следом за ним мчались — не очень быстро, проваливаясь в снег, но уверенно — два амфициона. Я и раньше видел этих мощных зверей, похожих одновременно на волков и на медведей, но никогда с ними не сталкивался близко, Олег Фирсов (жаль его…), наш «палеоэксперт», утверждал, что эти животные редки и не ходят стаями. Похоже, что так оно и было (два — это скорей семья, не стая), но двухметровые в длину (и метр в холке!) зверюги и в одиночку были достаточно опасны…

…На бегу выхватывая револьвер, я бросился наперерез зверям — между ними и лыжником. Тот — смелый парень! — увидев помощь, не стал убегать дальше, а круто затормозил, развернулся, сбрасывая лыжи. Я тоже выскочил из креплений и вскинул оружие.

О дьявол! Курок звонко тикнул, ударив в покрытый замёрзшим слоем сала патрон!

Я успел нажать спуск ещё дважды, а потом, отбросив наган, выхватил палаш и приготовился.

Передний амфицион с глухим хрипом прыгнул, насаживаясь на лезвие и своей тяжестью свалив и вмяв меня в снег. Отталкивая бьющуюся и ревущую тяжеленную тушу, я увидел разверстую вонючую пасть второго зверя, успел подставить плечо, вытаскивая дагу, но размаха для удара не было, а мощные клыки драли уже мех куртки. Над животным появилась голова человека — в капюшоне, в меховой маске — сверкнула сталь длинного кинжала, с коротким хрустом погружаясь в бок животного и, кажется, под лопатку. Потом человек отвалил убитого им амфициона, а я, отпихнув первого, переставшего дёргаться, поднялся на ноги, придерживая плечо.

— У вас тут опасно, — заметил я по-русски. И впервые нормально посмотрел — вблизи и внимательно — на спасённого-спасителя.

А он почему-то не двигался — стоял, опустив руки (в одной кинжал, с которого капала кровь — очень знакомый кинжал…) Я быстро перевёл взгляд выше — на закрытое маской лицо, почему-то ничего не говоря, а только пытаясь рассмотреть глаза в узкой прорези маски.

Рука в меховой трёхпалой краге поднялась к лицу и с силой потянула маску — со щелчком лопнула завязка где-то под капюшоном. Маска упала в снег, почти брошенная к моему нагану.

— Как долго, — сказала Танюшка. — Как долго я тебя ждала… Вот твои часы, Олег.

И рухнула в снег — на колени — к моим ногам.

Юрий Ряшенцев.

Некоторое время я опасался, что Танюшка сойдёт с ума. После короткого ступора, в течение которого она цеплялась за мои колени, девчонка начала хохотать, что-то бессвязно выкрикивать, тормошить меня и не в шутку колотить в плечи и грудь кулаками. Потом — повисла на мне, стиснула и — не заплакала, нет; слёзы брызнули у неё из глаз ручьями.

И тогда я почувствовал, что тоже плачу. И было это невероятно легко, а главное — эти слёзы приносили облегчение, словно вымывали из меня тот комок, в который я скрутил себя почти два года назад, чтобы сохранить достоинство, волю и мужество. Я плакал, захлёбывался слезами, ничего не видел и стискивал Танюшку в объятьях, счастливо до головокружения понимая: я дошёл! я добрался! я живой! это — правда, это всё правда!!! Ноги перестали нас держать, и мы рухнули в снег, не разжимая объятий и не переставая плакать. Я хотел сказать Танюшке всё-всё, что думал, на что надеялся, чего хотел, к чему стремился, что со мной было — но каждый раз, открывая рот, давился новым счастливым рыданием, ощущая только, как Танюшка неистово кивает: да, да, я всё знаю, я всё понимаю, я же всё это пережила вместе с тобой!!! И тогда я, не переставая плакать, начал, сбиваясь, читать — читать стихи, потому что говорить всё равно не мог — а Танюшка успокаивалась, уткнувшись в моё плечо и всё ещё судорожно вздрагивая…