Оксана Демченко - Бремя удачи

– Озябла? – Это слово очень нравилось Геро и повторялось ею весьма часто.

– Скорее греюсь, – снова подмигнула цыганка, вскинулась на ноги и протанцевала еще несколько шагов, закрутилась, охваченная ворохом цветных юбок. Резко остановилась и глянула на нас. – Вы обе дамы важные, козырные. Что вам стоит счастье бедной Ляли уладить? Послезавтра хочу на сцене быть. Я не гадаю, я шею мою и скучное пою, что следует. До-ре-ми. – Ляля вздохнула со всхлипом, передернула плечами. – Неужто не порадуете? Заветное говорю. Чтоб мне… да чтоб мне голос потерять!

Отвернулась и убежала. Геро покосилась на меня, осторожно кивнула. Оказывается, и эту можно уломать на потакание чужим детским капризам. Да и я не лучше.

– Колледж есть велик, – задумалась Геро. – Корошо. Люди есть. Я сделаю так. – Геро повела плечами и щелкнула перед лицом своими длинными красивыми пальцами. – Они придут.

– Попробую усовестить тетю Катю, – угрожающим тоном пообещала я. – Ляле пятнадцать. У нее за весь год не было дня рождения и именин. Надо справить. Мама блинов напечет.

– Корошо, – воодушевилась Геро.

Еще раз кивнула, окончательно утверждая наш небольшой план. И мы стали вдвоем сосредоточенно шуршать листвой, молча обдумывая детали заговора. Уже ощущалась вечерняя сырость. Все сильнее пахло прелым, звуки делались острее и отчетливее, словно у них появились тени… Мы шуршали, и нам было уютно и спокойно. Геро остановилась, поправила распущенные волосы, темные, почти черные в сумерках. Огляделась по сторонам. И объяснила мне, как можно понимать и принимать удачу в мире. Хорошо объяснила, как настоящая жрица… Соорудила из пальцев – большого и указательного – уголки рамки-кадра. Уместила в них край дома, тень дерева, ворох листьев, тусклый фонарь, который нехотя разгорался, обнимаемый узором веточек, украшенных бликами.

– Смотри. – В голосе определенно зазвучала необычная магия Геро; она пробуждала в душе новое, незнакомое прежде эхо. – Там грязно. Там пусто. Там люди. Все не идеаль. Все есть обычное. Делаешь так – и отсекаешь обычное, внутри – идеаль. Будут смотреть и плакать, если нарисовать это.

– Пожалуй. – Я уже расчувствовалась. В рамке рук было и правда как-то идеально гармонично, вечерне и осенне… – Ты умеешь совершать чудеса.

– Не я. Ты. Ты – птица. Ты смотри, выбирай. Твой узор – идеаль, он останется один, все там и там пропадет. Ты – рамка. Судьба – художник.

– А ты?

– Жрица. – В голосе дрогнули нотки, воистину достойные джинна. Они вынуждали слушать неотрывно. – Я помогать должна искать в себе идеаль. Тебе, другим. Себе не могу, я слишком… – Геро взмахнула руками и закружилась, подражая цыганке. Подмигнула мне. – Ему не могу. Ляля права. Сказала: жить неладно. Точно так. Никогда не ладно. Вместе плохо. И так озябла.

– Врозь, – подсказала я, продолжая рассматривать фонарь и угол дома.

– Врозь, – едва слышно согласилась Геро.

Мы не сговариваясь отвернулись от парка и пошли к театру. Следующий день оказался посвящен капризам. Мы ругались, просили, угрожали, требовали, уламывали и умоляли. Не могу объяснить, что подтолкнуло аттийку к столь яростной помощи Ляле. И за себя не поручусь, но было нечто сложное и нетипичное в фарзе, окружающей Лялю. Контрастное. Слишком даже. Словно в мире нет полутонов. Может быть, это следствие ее склонности гадать? Или так и отличают гадающих от прочих? Они постоянно себя немного накручивают, они не дают выбору происходить произвольно, убеждают себя заранее, отрезая многие малосущественные или побочные варианты. То, что остается, сложно менять даже с моим талантом птицы…

Мы старались не зря. День утонул в сумерках полуобморочной усталости. Утром мы все суетились и шумели, но уже не ради дела, а по инерции. Наконец настало время раннего обеда. В доме Потапыча на стол подали цесарок и суп из трюфелей, а нас пригласили в качестве гарнира. Потапыч сам так сказал и еще пояснил, неоднократно.

– Хуже горчицы вы обе, ежели упретесь, – бормотал он, раздраженно полосуя ножом мясо. – Бабское ли дело лезть с указаниями? Провокация прямая. Ведь на Левку, гада, работаете. Он, шкурник, мне осмелился приглашение прислать. Во.

Потапыч щелчком ногтей отправил по столу в нашу сторону конверт с надписью от руки. Лев Карпович лично изволил переводить чернила. Рассчитывал не без причины: в театре, столь важном для Ромки, можно всерьез помириться с Большим Михом и представить свою семью – любимого наследника Илью, родную дочь Лену и их маму Рату, все еще не имеющую статуса жены Соболева. Рату сбежала из дома давным-давно и пока что никак не объяснила своего поведения. Чиновники из ведомства Корша деликатно приняли к сведению нерешенность вопроса. До выяснения душевного настроя предоставили женщине документы с пометкой, что семнадцать лет назад состоялся развод по обоюдному согласию. Лев Карпович тяжело принял такое положение дел, но не оспорил: поостерегся портить едва налаживающиеся отношения с Ильей. Он посоветовался с ним, и вместе «мужчины рода Соболевых» решили: пусть Рату обдумает все, торопить ее никак нельзя.

– Я буду петь при самом… Самом? – сдавленно охнула Ляля, которая спровоцировала весь переполох, а теперь, на правах именинницы, была прислана Соболевым передать письмо и лично попросить прибыть.

Она едва решилась сесть на край стула и за весь обед не скушала ни кусочка, глядя во все глаза на Потапыча, иногда охая и украдкой ковыряя ногтем руку: не снится ли ей происходящее? Одета была в юбки, бесчисленные и кричаще яркие, совсем новые. Черная кофточка с вышивкой сидела плотно, подогнанная точно по фигурке. Кружевную шаль, как и всю иную одежду – от сережек до туфелек, неудобных привыкшей ходить босиком цыганке – купил Соболев. С утра явился вместе с Ильей в съемный дом цыганской труппы, забрал девчонку и увез «одевать, как куклу».

– А ты погадай, – подмигнул Потапыч. – И всю правду расскажи.

Он, конечно, намекал на свое согласие и просто шутил: мол, как скажешь, так и сбудется. Я уже открыла рот, чтобы самостоятельно дать столь же шутливый ответ. И замерла. Хромов тот и вовсе взопрел, я увидела резко выступивший пот на его лбу, да так отчетливо… Потому что и сама задохнулась, утратила способность говорить. Фарза менялась сильно, быстро, сложно. Плотность и текстура слоились, текли, скручивались в узлы головокружительно и неупорядоченно. Выбор творился прямо теперь, был он и хорош и плох. В любом случае избыточно контрастен.

– Ляля… – охнула я.

Поздно. Колоду карт она добыла словно бы из воздуха. Метнула их веером, рассмеялась. И смолкла.

– Покушение. – Маленькая цыганка зажмурилась, сердито закусила губу.

– Не надо, – попросила Геро. – Не есть корошо.