Лин Картер - Конан Бессмертный

До площадки было не более пятнадцати локтей, и он решился. Зажав нож в зубах, он принялся карабкаться вверх — сначала по растрескавшимся уступам, а затем по отвесной стене. Завывание пиктов послышалось совсем рядом. Мгновение спустя они столпились под скалой и принялись осыпать насмешками свою жертву, не успевшую еще подняться и на два собственных роста. Не обращая внимания на их брань и вопли, Конан упорно продвигался вперед. Старший в отряде что-то гортанно выкрикнул, и вокруг киммерийца засвистели стрелы. Листва и солнце, стоящее в зените, мешали лучникам, и большей частью их выстрелы не причиняли Конану вреда, лишь высекали из гранита горячие искры. Несколько стрел оцарапали ему кожу, одна ткнулась в скалу прямо между его скрюченных пальцев, вцепившихся в камень. Но тут вождь, разъяренный бессилием своих воинов, взялся за дротик сам — и острие глубоко вонзилось в икру раненой ноги. Боль подхлестнула Конана, он птицей взлетел на край площадки и рухнул на спасительный камень.

Рыча от боли, он вырвал костяной дротик из ноги и, не целясь, швырнул вниз. Внизу раздался крик раненого, тут же потонувший в злобном вое остальных. Стрелы градом посыпались на улизнувшую добычу, но уже не могли достать ее. Ничком распластавшись на камне, Конан шумно переводил дыхание. Скоро они убедятся, что стрелять теперь бесполезно, и полезут наверх, а до той поры у него было время немного прийти в себя.

Отдышавшись и уняв дрожь в руках, Конан осторожно подполз к краю площадки и выглянул. Ему пришлось поспешно убрать голову — стрела просвистела у самого его уха, — но он увидел достаточно. Пятеро самых нетерпеливых уже карабкались по камням с ловкостью бронзовых ящериц. Впереди всех лез, сжимая в зубах длинный узкий нож, тот самый пикт, который только что ранил беглеца. Белые полукружья под глазами и нижней губой превращали его лицо в жуткую маску; орлиные перья, украшенные пухом розовой чайки, грозно топорщились над плечами, кожаный ремешок на лбу украшал птичий череп с распахнутым хищным клювом. Это был, несомненно, сын убитого Конаном вождя клана.

Весь подобравшись, стиснув в здоровой руке нож, ждал киммериец появления врага. Он уже мог слышать кисловатый запах плохо выделанных шкур, влажных от пота юноши Смуглые пальцы вцепились в край площадки. Рывком подтянувшись, молодой воин оперся о камень коленом. Еще миг — и он вскочил бы на ноги, как вдруг лицо его исказилось выражением — не страха, нет, — панического ужаса. Конан в изумлении смотрел прямо в расширившиеся глаза пикта. Не может же он так страшно выглядеть, в самом-то деле, мелькнуло в голове у киммерийца. С невнятным криком юноша кубарем скатился вниз. Конан, крадясь на четвереньках, снова осторожно выглянул за край. Пикты, отчаянно жестикулируя, спорили о чем-то, время от времени указывая на него. Нет, понял наконец Конан, не на него, а на скалу у него за спиной. Из всего их испуганно-приглушенного бормотания он уловил только многократно повторявшееся «дверь» и «дом духа». Похоже, с этим утесом было связано какое-то мистическое таинство или событие, и взбираться на него считалось святотатством. Что ж, очень кстати. Конан ухмыльнулся и, уже не таясь, наблюдал за тем, как отряд поспешно и бесшумно исчезает в лесу.

Конан был спасен. Он хорошо знал обычаи пиктов и потому был уверен, что погоня больше не возобновится. Отряд вернется в свою деревню, что лежит в четырех днях пути к юго-востоку от побережья, и ни сегодня, ни завтра не выпрыгнет из кустов Конану на плечи пикт с орлиными перьями. Эти земли принадлежали другому клану, и преследователи Конана сильно рисковали, вторгшись в чужие леса.

Все еще не оправившись от неожиданной развязки, Конан сел на камень и встряхнул головой. Конечно, если эта скала считается священной, то совершено необязательно об этом должны знать все кланы, живущие на Пустошах Пиктов! У каждого клана — да что там, у каждой деревни — непременно было свое священное место: старое дерево, родник или скала. Но Конану ни разу не доводилось слышать о скале, священной для всех кланов Пустошей. Что же тогда заставило пиктов отказаться от драгоценной добычи?

А Конан несомненно был драгоценной добычей. После своего бесславного бегства из Аквилонии он несколько месяцев скитался в лесах, ведя жизнь отшельника. Случалось ему и драться — большей частью не по собственному желанию. Клан Орла нес от него самые большие потери, поскольку донимал его чаще других. Конан уже подумывал, не податься ли ему к исходу лета в более спокойные земли, как был сонным схвачен и связан Детьми Волка. С ними он не враждовал никогда — в память о сероглазом Тампоате, сыне одного из военных вождей Детей Волка и плененной киммерийской женщины. Конан и Тампоата провели много дней бок о бок на пути к Ванахейму, вместе ища погибели стигийскому колдуну, засевшему в северном замке Кро-Ганбор. Начинали они путь как враги, к концу странствия пришли бы, верно, побратимами, но до Ванахейма Тампоата не дошел… Много воды утекло с тех пор, погиб Декаванатха, верховный вождь Волков, венчанный дубом и омелой; покинул эти земли старый друид Девиатрикс, великий колдун, избранник Гулла. Вместе они держали в своих руках весь север Пустошей. После их ухода земли клана сократились, пора расцвета и благоденствия прошла, но все же это был по-прежнему самый большой и влиятельный клан на побережье. Конан поддерживал с ними негласное перемирие: он не трогал их, а они — его. И потому он чувствовал себя в их землях почти желанным гостем. Он не ожидал подвоха, но был кругом виноват сам: какой мир может быть между пиктом и киммерийцем? В один из набегов Потомки Орла захватили в плен малолетнего сына верховного вождя Волков. Спору нет, предложить им в обмен беспомощного Конана было удачной мыслью. К позору своему, носящие орлиные черепа не только не усторожили пленника, но и лишились пяти лучших воинов. Неудивительно, что, горя жаждой мести, они неслись за беглецом через чужие земли трое суток напролет, забыв об опасности со стороны своих же сородичей.

Тем непонятней была Конану та легкость, с какой они отказались от боя, хотя, Митра свидетель, сил у их жертвы не достало бы и на троих.

Конан пожал плечами и выкинул это из головы. Разодрав на тонкие полосы остатки набедренной повязки, он занялся ранами. Голова у него все еще кружилась, все тело ныло после сумасшедшей гонки. Поэтому он устроился поудобнее, слизал запекшуюся кровь и, помогая иногда зубами, не спеша перетянул обе раны. Ему повезло: окажись дротик не выточенным из цельного оленьего рога, а деревянным, с наконечником из того же кремния, киммериец потерял бы ногу. Дробясь о кость, кремень застревал в ране и вызывал нагноение, от которого не спасала уже никакая трава. А так рана была чиста, только крови вышло порядком… Ушибы и царапины были не в счет. Теперь следовало всласть напиться и выспаться, а потом подумать о какой-нибудь одежде.