Дмитрий Володихин - Золотое солнце

Да, точно, кое-какая сила еще в них, в имперцах, осталась. Как в старой собаке: уже ей не побегать и не подраться, но если вцепиться — не оторвешь. Первые две линии из свалки отозвали, так они кучами, кучами кинулись, какой уж тут строй! Центурионы орут, беснуются, шеренги ставят. Получается у них, Аххаш, хуже, чем срать при запоре... Ну ветераны свое дело знают, прогнули гарбальскую пехоту, еще чуть-чуть, и побегут лесовики.

Я своих опять в дело посылаю. Бок у гарбалов голый, строя нет, так, бахрома из людей, россыпь. Наемники мои на этот раз в галоп взяли, врубились... Нехудо, вижу, врубились, вопят лесовички, сами по трое — по четверо к болоту заворачивают. Лакоша я и на этот раз придержал, только из луков пускай бьют, никак иначе.

Рыбья моча! Не дал я своим дракой увлечься. Только гарбалы к трясине побежали, я их назад отозвал. В тине по конское брюхо — много не навоюют... Гляжу, устали. Вторая атака за сегодняшний день, а еще полдня под солнышком стояли, железо нацепив. Устали мои наемнички.

Пангдамец застрял что-то, рубиться, видно, ему понравилось... Медленно, медленно ворочается, потерял больше всех. Могу под суд отдать, из командиров погнать. Даже выпороть прилюдно могу. И надо бы. Но все это для потом. А для сейчас подзываю к себе.

— Не торопишься, вижу. Что, потроха по дороге растерял? Никак собрать не мог?

— Да мы их, Малабарка! В куски! В щепу мелкую!

И пасть хмылит, дерьмо стоячее. Я ему прямо в эту пасть кулаком засадил, нормально. Из губы краснуха потекла. Пангдамец белеет, глаза выкатил. Ну сейчас на железо мне ломанется, дурак. Говорю ему:

— Резче мослы кидай, когда я сказал .

Спокойно говорю.

И он так медленно из тумана выбредает, глаза как у человека делаются. Заугрюмел Пангдамец, понимает.

— Я виноват, Малабарка.

— К своим иди. В другой раз твоими же яйцами тебя накормлю.

Ушел. Довольный. Потому что живой.

У Носатого четверо убиты, двух в обоз унесли — не бойцы. У Тиберия выбыло пять человек. У Пангдамца — одиннадцать. У Лакоша — один.

Смотрю, пехоту свою гарбалы отзывают. Опять же свистом, а где-то и барабанным боем. Пехота резво бежит. Тут меня затошнило. Ну беда какая-то сейчас будет...

Прямо своей пехоте навстречу пошла гарбальская конница. Сколько их, Аххаш, сколько! Мы едва-едва пехоту одолели, выдохлись, по всему видно, а их еще море безбрежное. Третья линия, даром что ветераны, быстро попятилась. Конный удар был, видно, как обухом топора по темечку. Те из первой и второй линий, кто не разбежался, а все-таки построился, тают, тают, потроха карасьи, как жир на горячей сковородке. О! Топот, всадники имперские — если через левое плечо оглянуться, едва ли не за спиной, — целая толпа имперских всадников. Хваленые ребята. Даже для приличия не стояли. Щиты, шлемы, значки всякие кидают, а в спину их гарбалы язвят. Где там войсковой трибун Гай Манлий? Что-то не видно его. В какую задницу забрался?

Плохо дело. Если дорогу на Регул Каструм гарбалы нам загородят, останется — врассыпную, кто куда. Была армия — и нет ее.

Чуть погодя весь левый фланг и центр пали. Там кого- то дорезают, кто-то к лесу бежит... Мой, левый фланг, однако, держится. Вижу: преторская когорта, хоть и подох сам претор, медленно-медленно отступает, не теряя строя. В середине — орел на палке. Двух за одного отдают, но дерутся. Хорошие люди. Вон еще одна добрая куча — размером с когорту или даже больше. Туда же ползут. Мерещится мне или нет, Аххаш? Ну да, ты, пожалуй, ответишь! Вроде мой старый знакомый, центурион Септимий Руф орет на своих овец: мол, не разбегайтесь, строй держите, без строя нас всех тут волки перегрызут... И видно — что в Руфе с его ребятами, что в преторской когорте — доброе упрямство. Может, триста лет назад вся Империя сильна была таким упрямством. А может, еще пятьдесят лет назад. Бьют их, убивают, до леса им не дойти, да только они бьются из одного упрямства, мол, возьмите нас, ну-ка! Уже едва руками ворочают.

Что мне было делать, снасть камбалья? Вокруг них там вьется тысячи две гарбалов, а может, и больше. Этакая туча! Влезут туда мои три сотни — уже не вылезут, а жить нам или нет, это как жребий ляжет. Не пойму. Вот же чума! И себя погубить, и их не спасти. Пока дорога открыта, лучше бы уносить ноги, все три сотни будут целы...

...Очень не люблю конный бой. Не мое это дело. Но одному гарбалу я кишки тогда выпустил. Спасли нас две вещи. Одна, Аххаш, это что мои маг’гьяр не устали. Они там очень удачно поработали . А второе — стемнело раньше, чем одно из двух: мы до леса не добрались, да и гарбалы не добрались до наших глоток. Темень пришла, и они оставили нас в покое.

Я вывел всех, кто оставался, на дорогу и заставил шагать до полуночи. Потом остановил. Подозвал торчка с орлом и велел всем вокруг него собраться: мои, преторская когорта, солдаты Руфа, кто еще к нам прибился... Под орлом, не считая меня, — девятьсот пятьдесят один ходячий труп.

Наутро я поднял всех, кто смог подняться. Три десятка безнадежных раненых и десяток недоносков, сбивших себе ноги, я оставил на вилле неподалеку. Остальных погнал скорым шагом, гнал весь день, всю ночь и все утро, бросая отставших. Аххаш! Слабосильные спасут себя сами. Армия должна жить. Сам не садился на коня. Пусть смотрят на меня, я не устал, я иду.

Чума, куда подевался Гай Манлий? Сгинул безвестно.

Разъезды гарбалов висели у нас на плечах. Лакош едва отгонял их. Как видно, реке Аламут отставал на один дневной переход, не более того.

К нам прибилось сотни три беглецов. Я принимал только тех, кто не бросил оружие. По крайней мере не все оружие. На ходу, не останавливая ошметки гали, я из них составил третью когорту. Третью — помимо преторской и того сброда, который прибился к Руфу. Старшим назначил Тиберия. Этот сладит.

На следующий день, когда солнце поднялось в зенит, мои наемники начали падать с коней. Кое-кто, рухнув, снасть камбал ья, так и не просыпался. Пехота брела, мешая строй и оставляя за собой шлейф из умирающих — стоя. Ладно.

Я остановил колонну и объявил привал до сумерек. Командирам велел выставить дозорных. Лакошу сказал разделить людей на две смены: одни спят, другие не слезают с коней. Маг’гьяр выпало спать вдвое меньше всех прочих. Ничего. Эти настоящие, как-нибудь выдержат.

Разошлись солдаты с дороги, легли под деревьями. Дорога до Регула Каструма — новая. Старые, те, что во внутренних областях Империи, — каменные, в смысле, потроха карасьи, камнем мощенные. Тут еще не успели, тут всего-навсего утоптанный грунт. Галиары валяются по обочинам, а над самой дорогой все клубится пыль. Только что тут звякало железо, десятники ругались в полный голос, конские копыта взрывали подковами землю. А теперь — никого, только пыль медленно-медленно оседает, и как будто слышен ее недовольный шепот: «Хххходитеееее... тревооооожшшшшитеееее... шшш». Я помотал головой. Чума болотная, нельзя позволять себе тупеть. Если я отупею, всей стае — каюк.