Мэтью Стовер - Клинок Тишалла

Глаза болят от этого зрелища: они все пытаются разглядеть тот город, куда я явился впервые, двадцать с лишним лет тому назад. Каково сейчас Райте, боюсь и представить – он здесь всю жизнь провел.

Но если разрушения тревожат его, по лицу монаха-пустынника это незаметно. Он сидит рядом со мной, поджав под собой ноги, и бесстрастно наблюдает, как Тоа-Сителл толкает речь.

Представление патриарх устраивает впечатляющее: должно быть, влияние должности сказывается. Он даже ухитряется пустить скупую мужскую слезу, перечисляя все поношения, которые претерпели эльфы, гномы и все прочие от рук Империи, чудовищное их угнетение – и как же искренен и глубок должен быть их патриотизм и любовь к Анхане, чтобы превозмочь совершенно естественную обиду и заставить рисковать жизнью для спасения патриарх, ля-ля-ля-труляля.

А я сижу на Судилище Господнем, меня трясет от холода, и кандалы на запястьях обжигают морозом. Монахи держатся стоически, мрачно сгрудившись на мощенной плитняком площади, хотя им тоже неуютно – должно быть, у них с аутогенной тренировкой получше моего. Имперские солдаты, охраняющие нас, переминаются с ноги на ногу, безуспешно пытаясь разогнать кровь. Восходящее солнце сияет так ярко, что отблески его на мечах и доспехах режут глаз – но свет не дает тепла.

Райте смотрит на восток, слепо нашаривая блеклыми глазами что-то невидимое за солнцем.

– Так быстро… – бормочет он. – Быстрей ветра… быстрей сокола… быстрей поднятого им грома. Грядет он с быстротой необычайною.

Вот теперь я понимаю, о ком идет речь.

– Ты его чуешь?

Райте бренчит кандалами, стряхивая наземь пару капель черной нафты, которая продолжает сочиться сквозь кожу. Левый рукав его промок до локтя, и на плече расплываются темные пятна.

Я морщусь.

– Тебе разве не больно?

– Больно, – отвечает он бесстрастно. – Очень.

Быстро. Быстрей сокола, говорит он. Из темного омута, куда мой рассудок сваливает вперемешку груды бесполезных фактов, всплывает: пикирующий сапсан развивает скорость до трехсот километров в час.

Твою мать…

Если Тан’элКот нашел способ заставить двигатели работать в условиях Поднебесья, нам будет хреново. О том, что еще он мог заставить работать, я даже думать не хочу.

– Сколько у нас времени?

Райте отстраненно качает головой.

– Не могу сказать. Скорость их превосходит мое разумение. Они так далеко – в нескольких днях пути, но приближаются столь споро, что мне трудно поверить, что их еще нет перед нами.

Миг спустя я вспоминаю, что мне полагается внушать уверенность.

– Справимся, – говорю я ему. – Так или иначе – справимся.

– Или умрем.

– Одно другого не исключает.

– И потому, что Народ сей, – продолжает Тоа-Сителл, – те, кого зовем мы недочеловеками, – в благости своей достиг того, на что даже великие воители, призванные Ма’элКотом нам в помощь из-за края мира, – кивок в сторону бригадира социков, – оказались неспособны: спасти не только жизнь мою, но через меня самое имперскую церковь, – сим на рассвете дня Успения я объявляю: да будет изгнано слово «недочеловек» изо всех наречий Анханы! Да не будет более эльфов, но – перворожденные; не будет гномов, но – камнеплеты; не будет дриад и гоблинов, но – древолазы и огриллоны. Отныне и присно да будут сии герои Империи ведомы под именем, которым кличут себя: Народ. Слушай меня, Анхана! Сегодня Народ становится братьями нашими, а мы – их: равно подданные, равно жители Анханы, равные перед законом и лицем господним!

Это была моя идея: кивок в сторону Делианна – и семя будущего. Если у нас есть будущее.

Но…

– Сегодня Успение? – цежу я краем рта, обращаясь к Райте.

Он медленно качает головой.

– Не знаю. Я потерял счет времени почище даже, чем заключенные в Шахте. Но если и нет…

Он оборачивается ко мне, и льдистые глаза на смуглом лице оглядывают меня с головы до грязных пят.

– Если сегодня не Успение, – заключает он, – то это неправильно.

М-да.

Семь лет прошло…

Ровно семь лет назад я спал на дне выгребной ямы в заброшенных гладиаторских казармах на стадионе Победы. Помню, как открыл глаза во мгле среди окаменевших испражнений и навозной пыли, помню сияющую дыру очка над головой. Помню, как вел монолог, карабкаясь вверх. Я тогда заметил, что большую часть жизни выкарабкивался из чужого дерьма.

Но только не сегодня.

Сегодня это мое дерьмо. Уже прогресс.

Наверное.

Господи, что, и правда семь лет прошло? Столько переменилось и осталось прежним: никак не решу, кажется мне, что это было вчера или сто веков назад.

Речь Тоа-Сителла подходит к концу: близится соль нашей маленькой шутки.

– Мы были испытаны, как испытан наш град, в горниле веры, испытаны Врагом Божьим и предателями среди нас – испытаны и сочтены достойными.

Смешок слетает с моих губ прежде, чем я успеваю его поймать. Райте взирает на меня с мрачным недоумением, и я пожимаю плечами.

– Тоа-Сителл хотел устроить праздник Успения, который Анхана не забудет никогда. – Кивком я указываю на почерневшие руины. – Так-то он нас благодарит.

Холодная физиономия Райте не меняет недоверчивого выражения. Есть все-таки люди, начисто лишенные чувства юмора.

– А теперь в благодарность божественному Ма’элКоту за избавление наше, – провозглашает Тоа-Сителл, – вознесем голоса наши, как единый голос, единый Народ, все жители Анханы, в имперском гимне!

Вот и финал: он понимает руки и снимает шляпу.

Соль в том, что он – патриарх. Как только он снимает шляпу, каждый имперский солдат обязан обнажить голову в знак почтения. Они расстегивают шлемы, берут под мышки и набирают в грудь воздуха, ожидая, что Тоа-Сителл заведет гимн.

А патриарх ждет – смотрит на стоящего рядом бригадира социальной полиции. Выжидающе. В конце концов, бригадир – «посланец божественного Ма’элКота».

Медленно, с явной неохотой бригадир снимает выстланный серебряной сеткой шлем.

Бригадир социальной полиции…

Открывает лицо…

Господи, видеть не могу. И не могу не смотреть…

У него щекастая ряшка, глаза навыкате, редеющие волосы мышиного цвета, и мне тошно смотреть, как он промаргивается, и щурится, и пытается прикрыть глаза от яростного солнца, ослепляющего по сравнению с тусклым миром, видимым сквозь бронестеклянное забрало.

Такое банальное лицо. Просто позор.

Не отвести глаз.

Унизительный восторг держит меня в тисках. Все равно что впервые увидеть отца голым – господи, какой он дряблый, член маленький, грудь впалая, и что это за клочки волос в самых непристойных местах? – и он уже не похож на отца. Бригадир выглядит невозможно ошкуренным ; потеряв анонимность, он вылущен, выдран из скорлупы.