Александр Громов - Русский аркан

— Ладно, поберегусь. Иди-ка отлежись, а «Лорелею» — за борт.

Шмыгая носом, слуга удалился. Лишь после этого Лопухин беззвучно захохотал.

Произведя наутро поверку, недосчитались четырех матросов, не вернувшихся из увольнения. Аверьянов с делано сконфуженным видом чесал в затылке:

— Сам не пойму, куда они подевались, ваше высокоблагородие. Ребята толковые, не какие-нибудь… Должно, загуляли. Да и как им не загулять после неволи пиратской да еще перехода через океан? Вы уж не серчайте на них, ваше благородие. Очухаются — явятся назад как миленькие, никуда не денутся…

Но язвительная ухмылочка так и готова была исказить губы боцмана.

— Думаю сегодня уменьшить количество увольнительных на четыре, — шепнул графу Кривцов. — Пусть распределят по жребию. Озлобятся, конечно, но пусть злобятся на застрявших на берегу разгильдяев…

Лопухин покачал головой.

— Они озлобятся на нас.

— Так что же прикажете делать? Дисциплины нет.

— Ничего не делать. Отпускайте на берег следующую треть.

В эту треть попал Нил. Весь вечер и полночи он шатался по городу, дивился на туземцев, подсмотрел из-за кустов танец живота, исполняемый туземками в одних только юбочках из травы — стыд и срам, однако не оторвешься, — и заполночь писал по горячим следам, пачкая в чернилах пальцы и старательно прикусив язык:

«Ну и город! Таковских городов я истчо не видывал, вот крест. Не город, а картина в багинете. (Или в багете? Запамятовал.) Деревья тут вот такенные, в растопыр, как барские зонтики, а больше пальмы. Ночью тепло, как у нас днем, и только летучие мыши по воздуху шмыгают. Или вот какая акварель: бежит желтая местная девка, а за нею чужеземный матрос с тубареткой, вот-вот попотчует по кумполу. Обои в дым и хлам. Ну, энто картина знакомая.

А по Расее я дюже скучаю. Но барский слуга сказывал, что скоро уже мы выйдем в море и пойдем себе в страну Японию. Я уже много японских слов знаю, какие Кусима-сан употребляет. «Банзай» у них — это как «ура» по-нашему. «Гейша» — раскрашенная девка с сэмисэном. Сэмисэн — это японская балалайка, а обтягивают ее японцы кожей кошачьей либо, какие поплоше, собачьей. Живодеры, одно слово. Кусима мне рассказал, что они кажный Божий день едят, так я понимаю, что с таких харчей и себя перестанешь жалеть, и других людей, не говоря уж о всякой безсловесной твари. А такоже харакири себе делают, кишки выпущают и берут грех на душу. А я так разсуждаю, что каковы харчи ни есть, а Бога бойся и греха беги. Потому как тоже душу имеешь, хучь и японскую…»

Воочию познав величину земного шара, Нил уже не отправлял бутылочные послания тетушке Катерине Матвеевне в город Житомир, а просто-напросто упражнялся в правописании. Во время плавания, даже в шторм, граф каждый день находил время для занятий с юнгой. Нил на лету хватал сведения из географии, истории, физики, понемногу начинал понимать японский язык… С русской грамматикой и чистописанием дело обстояло хуже всего. Во время стоянки на Оаху графу было недосуг, но Нил точно знал: спросит. И если не исписал нескольких страниц, то посмотрит так, что захочешь провалиться ниже орлопдека: мол, не зря ли я тут на тебя свое время трачу? Человек ты или лишь на японскую балалайку годен?

За дверью — легкий шум, невнятный разговор. Торопясь, Нил посадил кляксу. Вот наказание! Положил на подставку стальное перо, задул лампу, пробрался на цыпочках к двери, тихонько приоткрыл…

Его сиятельство граф Лопухин был тут как тут — стоял к Нилу спиной и как-то странно держал руку. Нил всмотрелся пристальнее сквозь дверную щель. Вот так номер: в руке граф имел револьвер!

А перед ним угрюмо стояли четверо во главе с боцманом Аверьяновым. Один нервно сжимал в пальцах короткий ломик, словно хотел его согнуть. Другой прятал руки за спиной, и оставалось лишь гадать, что у него там. Масляный светильник на стене корабельного коридора бросал под ноги резкие тени.

Не повернувшись к Нилу, граф сделал свободной рукой понятное движение: скройся, мол. Нил попятился на вершок и вдвое уменьшил щель, но прятаться не стал. Ясно же было, что барину грозит опасность! Нешто лучше предать, чем ослушаться?

Аверьянова Нил не любил. Спору нет — лихой вояка был боцман. На Груманте, сказывали, сильно помог — со своим отрядом прямо-таки размазал по студеным камням орудийную прислугу береговых батарей. А не лежала душа юнги к боцману. Если бы он шпынял мальца, как все на свете боцмана! Если бы давал по шее за дело и не за дело! Шея что — от боцманского кулака только крепче будет. Где это видано учение без мучения? Но нет, Аверьянов не бил юнгу. Шпынял словесно — это да. Высмеивал. Презрительно кривя рот, при всех дразнил барчуком, и матросы смеялись. А какой он, Нил, барчук? Кому палубу лопатить, чуть только морская птица нагадит на настил? Нилу. Кому первому карабкаться по вантам чуть ли не на самый клотик? Снова Нилу. А что барин взялся учить юнгу грамоте и всякой книжной премудрости, так какое же в том барство? Обидно…

— Зря пришли, — послышался голос графа, и Нил весь обратился в слух. — Денег в судовой кассе почти нет. Все истрачено. Раздаем остатки. Вы видели, сколько тех остатков.

— Мы видели то, что вам было угодно нам показать, ваше высокоблагородие, — косясь на револьвер и, как всегда, ухмыляясь, молвил Аверьянов. — Вы показали гроши, какие выдавали на руки, а судовой кассы мы в глаза не видели. А ведь мы за нее кровь проливали, верно, братва?

Матросы одобрительно загудели.

— Да ну? — изумился граф. — А я-то думал, что на Шпицбергене мы вместе дрались за свободу, а вовсе не за деньги. Нет?

— Одно другому не помеха. Деньги надо поделить поровну. И я так считаю, и вот братва тоже. Вы уж лучше не мешайте нам, вашескородие…

— Денег хотите? Во Владивостоке вас ждут призовые деньги за судно плюс жалованье. Чем вы недовольны?

— Мы хотим получить деньги сейчас, — прогудел раньше Аверьянова дюжий матрос.

— На пропой или на мировую революцию?

— Это уж наше дело, — отрезал Аверьянов. — Мы хотим, чтоб по справедливости. Всем поровну. Даже вам дадим долю. И Кривцову. А то братва обижается. Не доводите уж нас до греха, ступайте себе подобру-поздорову…

— Еще раз говорю вам: денег почти нет. — Голос Лопухина оставался спокойным. — Даю в том честное слово.

— А если мы хотим проверить? Будете стрелять?

Нил напрягся. Граф, словно у него были глаза на затылке, повторил свободной рукой жест: спрячься, мол.

Нил не послушался — это было выше его сил.

— Буду. — Голос графа прозвучал ровно, но так, что мороз продрал по коже.

— А не боитесь стрелять в матросов, ваше высокоблагородие? Что с вами тогда сделает братва, ась?

— А быть может, не со мною, а с вами?