Андрей Валентинов - Крабат

— Можно купить, — предположила она.

Жожо помотал лысой головой:

— Не купишь. Деньги возьмут — и пойдут грабить. Кодекс! Своего — или свою — апаш никогда не обманет, а всех остальных можно и нужно. Поступили проще — отправили на панель.

— То есть? — Она даже растерялась. — В каком смысле?

Партнер наклонился через столик, дернул губы в усмешке.

— Назови иначе, дочка. Апаш и под дулом пистолета не пойдет работать или воевать. Его судьба — грабить, резать глотки. И танцевать. Это мы умели, Эльза! Но за грабеж светила Кайенна, убийцы играли в кегли собственной башкой… А за танцы стали платить, и очень-очень прилично. Мода, высший парижский шик! Если за ночь в танцевальном зале дают сотню долларов — настоящих, серебряных, с орлом! — какой дурак станет рисковать головой? Вот и перевелись апаши.

Жожо отхлебнул из бокала, ударил стеклянным донцем о скатерть.

— Я ничуть не лучше прочих, а вот ты… Мы все ненавидим бошей, Эльза, но ты не из них, другая совсем. Не спрашиваю, и ты, дочка, не отвечай, но… У вас в Берлине, наверно, тоже были такие же индейцы. И тоже хорошо танцевали.

Партнер не спрашивал, и партнерша могла не отвечать.

— Я научилась у мужа. Не так важно, что человек делает — ловит резиновый мячик или танцует «Апаш». Важно, чтобы он умел превращаться в мячик — и становиться настоящим апашем!

Бокал в руке старого бандита дрогнул. Не слишком заметно, чуть-чуть.

— Апашем нельзя стать, Эльза. Им можно родиться — и умереть.

Курц наверху на скальном козырьке, Хинтерштойсер ниже по уступу, между ними, тяжелой темной бусиной на толстом шнуре — рюкзак с готическими литерами. Второй, с первым уже разобрались.

— Выдай!.. Вира помалу!

Бусина дрогнула, зацепившись за выступ, и неохотно поползла вверх. Метр, метр, еще метр… Андреас провожал ее взглядом, стараясь не морщиться. Еще немного — и финиш. Можно считать, повезло. А ведь чуть назад не повернули!

Fick dich!

Эйгер, старый Огр, в очередной раз показал характер. В лагере и на склоне — ясный день. И тепло, хоть рубашку снимай. Но уже у трещины, что вела к Красному Зеркалу, их встретил туман, тяжелый и липкий, словно сметана из погреба. На два метра видишь, а дальше белая клубящаяся стена. Чуть не накрылась заброска, но все-таки решились, поползли дальше, к Зеркалу.

…Выше, выше, еще метр, еще…

— Пойма-а-л!..

Курц! Хинтерштойсер вытер рукавом мокрый лоб. Порядок! Можно дыхание перевести — и даже перекреститься. Везде свои приметы, с маршрута дозволено и свернуть, чтобы продолжить на следующий день, на второй, на третий — и вновь до результата. Но заброска должна пройти удачно и только с первого раза. Иначе пути не будет.

— Мочаль!

Андреас поглядел наверх, прямо в белый туман.

— Мочалю-ю-ю!..

Крюк — острием к скале, молоток, веревка. Ног у рюкзака нет, нет и крыльев, но оставлять его без привязи опасно. Сбежит, и следов не найдешь.

— Стой!

Рука с молотком дрогнула. Курц оглянулся, моргнул удивленно.

— Левее, — рассудил Хинтерштойсер, — в самый угол, а то снесет первым же камнем. Знаю я эти скалы! И другой рюкзак туда же.

Тони спорить не стал. В угол так в угол. Тук-тук-тук! И еще раз — тук! Теперь веревку — в кольцо, затянуть, проверить… Годится? Годится! Стреножили.

— Курим?

Под ногами пропасть, отвесная влажная скала, но ее не видно. Туман! И сверху туман, и с боков. Огонек зажигалки вспыхивает неохотно и тут же гаснет. Еще раз!..

— По прогнозу завтра с утра опять дождь, а потом переменная облачность и сильный ветер. Это внизу, а что будет здесь, тролль горный не разберет, — Курц, с сигаретой у рта.

— Из итальянцев пойдут только Чезаре и Джакомо. Австрийцы отказались все, кроме, понятно, Ангерера и Райнера. Но эти с «эскадрильей», своя своих познаша, — Хинтерштойсер, тоже с сигаретой, но потухшей.

Затянулся раз — и забыл.

Белая мгла повсюду, обступила, надвинулась. Ни дна ни покрышки! Туман заползает за ворот, лижет щеки, дышит сыростью в лицо.

— В дождь идти нельзя, накроемся сразу. «Эскадрилья» будет мочалить послезавтра утром и то не с рассветом, а когда солнце повыше поднимется. Там же еще кино, митинг, пляски у знамени под барабан… — Тони, уже без сигареты.

— Если завтра вечером не будет дождя, выходим после полуночи, часа в два. Плохо, что новолуние, придется на ощупь. Ничего, пройдем!

Ответа Андреас не ждет. Его и не будет, Курц даже не кивнет.

Оба встают разом, четко, словно по команде.

Решили!

У старика Огра много сюрпризов в запасе…

Хинтерштойсер упал на самом последнем спуске. Как и почему, сам не понял. Дюльферял по всем правилам — веревка пропущена между ног, обхватом через правое бедро, поднята через грудь, в левую руку зажата. Правая тоже при деле, скорость регулирует. Не спешил, не зарывался, уже и камень успел подошвой нащупать. Веревка-предательница почему-то ослабла, выскользнула из ладони…

Ganz plemplem!

Раз — и на боку! Два — больно. Три — очень больно…

Справился, вскочил, головой помотал. Потом, как и положено, вдохнул поглубже — себя прочувствовать. Раз, другой, третий… Главное, чтобы кости были целы.

Каменная Дева Баварская, не попусти, выручи!..

Успокоился, даже попытался улыбнуться. Ноги держали, руки двигались. Болели только ушибленные ребра и еще правое бедро — место, откуда нога расти начинает, но только сбоку. Ерунда, если подумать.

Андреас так и подумал. Надавил там, где совсем невтерпеж, зашипел, ругнулся негромко. Куртку поправил и стал дожидаться Курца.

Другу Тони ничего не сказал. И так забот хватает [73] Для автора остается загадкой, насколько серьезной была травма Андреаса Хинтерштойсера, полученная накануне подъема, но поскольку она упоминается в источниках, речь явно шла не о простом ушибе. .

— Галстук нужен? — каменным голосом вопросила Герда. — Если что, в шкафу, слева на дверце.

Марек, еще поглядевшись в зеркало, провел расческой по волосам, пиджак одернул.

— Обойдусь, — рассудил. — А почему таким тоном?

— Я же портфель. Не забыл?

Девочка подошла к столу, взялась за телефонную трубку.

— Можно, я Ингрид позвоню? Если она в номере, ты меня сам туда отнесешь и у двери поставишь. А я на замочек закроюсь.

Мужчина, не возразив, подошел к балконной двери. Эйгер-Огр был в сизой вечерней дымке. Он попытался представить, каково сейчас тем, кого нелегкая занесла на ледяные склоны, но память, своенравная хозяйка, подсказала иное: черная речная вода, прилипчивый гнилостный дух прибрежного тростника, желтый луч фонаря, темные пятна на простреленных гимнастерках. С детства он боялся покойников, и даже не мог вообразить, что сможет спокойно и методично расстегивать нагрудные карманы, складывать стопкой липкие от крови документы, вглядываясь в мертвые лица.