Андрей Валентинов - Крабат

Метеор поймал зрачками багровый лик нездешней луны. Камни, воздух и даже свет, падающий с низких небес, все, как губка водой, пропиталось холодом. Не звонким рождественским морозом, но сырым ознобом старой могилы.

— Проклятой? Ты тоже сорб, Теофил. Как и все мы, ты жил на родной земле и ушел в нее. Наша вражда вечна, но чем провинилась перед тобой Лужица?

— Слабостью! — клацнули желтые зубы. — Мы, сорбы, растеряли наследие предков, отвернулись от богов, не вышли на бой с поработителями. Bitwu bijachu, horcu, zeleznu, nehdy serbscy wotcojo, wojnske spewy spewajo. И где оно все, Крабат, куда исчезло? Сила теперь у тевтонов, и слава у них, и мудрость, и власть. Я проклял нашу слабость, наше бессилие и вверился чужим богам — богам победителей. Разве ты, Крабат, поступил иначе? Теперь мы с тобой вровень.

Пустые глазницы взглянули в упор, ударили тьмой. Крабат устоял.

— Не вровень, нелюдь! Но хватит болтать. Мякиш?

— Мякиш!

Живая ладонь — и желтая кость полуистлевших пальцев. На каждой — маленький кусочек пумперникеля, черного ржаного хлеба с непромолотыми зернами. Крабат сжал его в руке, сминая в бесформенный катышек-комок. Мастер пристроил хлеб между желтых зубов, заскрипев челюстью, раскусил, принялся жевать. Наконец выплюнул, чуть не уронив, поймал и принялся давить пальцами-костями.

Отомар Шадовиц поднял руку с мякишем:

— Я готов!

— Не спеши! — Тьма из глазниц плеснула ненавистью. — Забыл, чему я тебя учил на мельнице? Пумперникель нужно мять очень долго, пока не почувствуешь зерна, пока хлебная плоть не растечется под пальцами…

Успел! Заставил себя слушать — и бросил первый. Прямо под ноги, между истлевших кожаных сапог с позеленевшими пряжками. Крабат опоздал всего на какой-то миг, на одно биение живого сердца. Каменистая земля всколыхнулась, пошла волнами. Там, где только что стоял Теофил, вырос, закрывая собой багровую луну, темный вал-великан, увенчанный желтой, в цвет мертвецкой кости, пеной. Мякиш, кинутый Крабатом, обратился стеной ровного белого известняка. Вал колыхнулся и беззвучно обрушился вниз. Вода ударила в камень.

Марек Шадов проснулся в самый разгар битвы. Открыл глаза, растерянно потер лоб.

— Тебе снилось что-то плохое, Кай? — спросила Герда.

Он ответил не в лад:

— Я ошибся. Вода сильнее камня.

Курц сорвался в самом начале «Рампы», на первом страховочном крюке. Хинтерштойсер, стоявший много ниже, даже не успел сообразить, что, собственно, случилось — рука ли ослабла, нога потеряла опору. Тони поскользнулся — и тут же исчез, словно его стерли с поверхности льда. Андреас знал, что крюк забит прочно, сам вколачивал, только вот камень никуда не годился, трескался, рассыпался в крошку. Оставалось одно: упереться посильнее — и ждать. Страховочная веревка, змеей обвитая вокруг плеч, должна выдержать, выдержать, выдержать!.. Хинтерштойсер зажмурился.

Рывок! Тело отозвалось болью, заныло ушибленное бедро.

— Э-ге-гей! Я ту-у-ут!..

Снизу! Хвала Каменной Деве! Можно и глаза открывать. Андреас, скользнув взглядом по натянувшейся струной веревке, убедился, что друг-приятель хоть и висит, но висит вполне надежно.

— А я тут. Может, Капитана Астероида кликнем, а то мне тебя тащить чего-то лень.

Тони извернулся и показал кулак. Вариант с Героем Галактики явно откладывался. Хинтерштойсер, смирившись, поудобнее перехватил веревку.

— Вытащу — перекурим. Понял?

И только дождавшись ответного: «Ло-о-одырь!», принялся тянуть.

Матч команды «Людоед» против «Горных стрелков» в самом разгаре. Голы уже устали считать. Мяч из сетки — и снова в атаку.

Бивак обманул. «Дождись рассвета» превратилось в «Доживи». Переодеваться не рискнули, сухая «сменка» в рюкзаках была последней. Так и сидели, мокрые и продрогшие, надеясь, что одежда высохнет сама собой. Не дождались, солнце вскоре исчезло за тучей, потом пришел старый приятель — туман, обнял, ласковым псом облизав лица. А после заката обрушился холод, беспощадный, всепроникающий.

До рассвета как-то досидели, спиной к спине, опасаясь заснуть. Хинтерштойсер время от времени щелкал зажигалкой, любуясь маленьким синим огоньком. Курить не решался, сигареты мгновенно напитались бы водой. В серой рассветной пелене начали собираться, злые и готовые на все.

Ну, держись, Огр!

Как прогребли Второе Ледовое, даже не заметили. Пять часов, для тех, кто понимает, рекорд. Уже потом, на первом перекуре возле «Утюга», Курц воздал хвалу десятизубым «кошкам» итальянца Гривеля. Они и выручили, иначе бы пришлось рубить ступени через каждые пять метров у подножия очередной ледяной «волны». Андреас, подумав, согласился. Такого же мнения был и Огр. Старый людоед сыграл в поддавки, позволив так же быстро, почти без задержек пройти «Утюг» — и, ухмыльнувшись в серые трещиныусы, выставил каменную ладонь — «Рампу», для пущего эффекта накрыв склон своим колпаком — «комком ваты», предполуденным сизым туманом. Далеко внизу, на Веранде, наблюдатели в костюмах и при галстуках разочарованно отворачивались от окуляров. Не видать ни зги!

Стен-«вертикалок» на склоне хватает, но на этот раз Эйгер расстарался. Прошлый раз его союзником была вода. Не помогло, настырные людишки все равно ползут вверх. Не мытьем, так катаньем! Камень «Рампы» был гладок, словно стекло, и так же хрупок. Сталь уходила в него, словно в песок.

— Himmellherrgottsakramenth… — выдохнул Андреас Хинтерштойсер.

— …allelujamileckstamarsch! — довершил Тони Курц.

Первый крюк! Второй!.. Четвертый! Седьмой!.. В песок, в песок, в песок! На восьмой раз «Рампа» сдалась — поддалась, принимая в себя закаленный металл.

Мочалим!

— А морду я тебе все-таки набью, — рассудил Тони Курц, раскуривая мокрую сигарету. — Хорек ты, Андреас, причем мохнорылый.

Мохнорылый хорек отреагировал философски. Куда больше его занимала собственная сигарета, не мокрая, но весьма влажная. Курц, невниманием огорченный, повернулся рывком, рискуя соскользнуть в ледяную бездну.

— Что у тебя с Ингрид было, а? Когда мы с ней… То есть когда она… Она же только о тебе и говорила! И смелый ты, и умный, и тактичный. А еще она, Ингрид, перед тобой виновата и не знает, понимаешь, как загладить. В общем, ты хороший, я плохой, тобой, хорьком, помыкаю. Ты, мохнорылый, сначала с Хеленой своей разберись, она тебя, поди, внизу поджидает — чтобы кольцо в нос вкрутить.

Драться все-таки не полез — опасно оно без страховки. Хинтерштойсер же, сигарету раскурив, и вовсе впал в неведомую ему прежде мудрость.

— С Хеленой разберусь, не маленький. Но если я хорек, Тони, тогда ты крот-слепыш, который огороды портит. Я в этом раскладе вообще сбоку. Ингрид по американцу, кузену своему, сохнет. А мы с тобой — подопечные.