Елизавета Дворецкая - Пламя северных вод [litres]

Бер, в синем кафтане, уже ждал их возле своего места; подав Сванхейд руку, он помог ей взойти по двум ступенькам и сесть на кунью подушку.

– Вот и наступила первая зимняя ночь! – заговорила Сванхейд; стоявшие ближе стали унимать друг друга, но в дальних концах продолжался гул, там ее все равно не могли услышать. – Но не надо бояться холода и тьмы: в палатах наших горит яркий огонь, у нас запасено вдоволь мяса и пива, и мы можем пировать хоть до утра. Сейчас моя правнучка поднесет первую чашу нашим почетным гостям, и мы начнем веселиться, так что йотунам в Йотунхейме и то станет жарко!

Слышавшие эту речь ответили одобрительным ревом, остальные подхватили. Пока старая госпожа говорила, Мальфрид стояла возле ее сиденья, соединив опущенные руки, так что золотые браслеты на них всем бросались в глаза. С трудом верилось, что на обычной девушке может быть столько золотых украшений сразу. По два браслета и по три-четыре перстня на каждой руке, ожерелье из семи золотых подвесок на груди и еще подвески на нити бус между золочеными наплечными застежками; золотые кольца с хрустальными бусинами на очелье, обшитом золотным тканцем. В свете огня с очага все это блестело и искрилось, как будто рядом со старухой-Зимой уже стоит молодая богиня-Весна, одетая в солнечный свет. Под сотней пар изумленных и восторженных глаз Мальфрид ни на кого смотрела, но ей казалось, не тепло очага касается ее лица, а жар этих взглядов.

Два стола для наиболее именитых гостей стояли справа и слева от почетного сиденья, лицом к входу. Ита вручила Мальфрид рог – довольно большой, окованный узорным серебром по краю, – потом чашник налил в него темного пива из кувшина. Рог был тяжел, и требовалось уметь с ним обращаться, но Мальфрид с юных лет обучили этому искусству. Порядок обхода гостей Сванхейд объяснила ей заранее, и Мальфрид двинулась сначала к тому столу, где сидела словенская знать. Трое жрецов Перыни: сперва Ведогость как самый старший, потом Остронег, потом Дедич. Каждому она говорила слова приветствия, кланялась, подавала рог; тот принимал, отпивал и целовал ее в благодарность. Всем она улыбалась и только на Дедича глянула пристально, сжав губы в трубочку. В блеске золота, румяная от жары и волнения, она была так хороша, что взгляд ее голубых глаз разил, как молния небесная. Принимая рог, Дедич накрыл ее ладони своими, и от его ответного взгляда у нее чуть не подкосились ноги – такое восхищение, не без примеси желания, сверкало в них. Руки его были горячими, губы пылали, прижимаясь к ее губам; на миг гридница и сотня шумных гостей исчезла. Еще сильнее раскрасневшись, Мальфрид отстранилась и пошла дальше – к Призору, Богомыслу и Унемилу из Словенска, к Стремиславу из Унечади, к другим главам ближайших поселений. Но едва ли она кого из них видела; если бы не выучка, она сама не знала, как бы управилась с этим делом.

За другим столом ждали гости из более дальних мест: Видята и Вояна, Бранеслав и его сын Велебран. Подавая ему рог, Мальфрид вдруг заметила нечто знакомое, но неожиданное. За спиной у него висели гусли в кожаном чехле, но не те, какие она привыкла видеть в руках у Дедича, а другие – из более темного дерева и подлиннее. Мальфрид удивленно раскрыла глаза; заметив это, Велебран улыбнулся и даже подмигнул ей – вот уж чего она не ожидала.

Но вот Мальфрид обошла оба почетных стола и вернулась к своему месту; челядины внесли, подняв высоко на вытянутых руках, еще один короткий стол и поставили его перед сиденьем Сванхейд. Тем временем служанки уже разносили пиво в деревянных ведрах и ковшами разливали в десятки корцов, глиняных кружек, мелких кринок, чаш и рогов, которые им протягивали со всех сторон. Домашних служанок не хватало, помогать на пиру позвали даже скотниц, нарочно для этого вымытых в бане; кто-то из сидящих на полу ухватил Белаву за ногу, она недолго думая замахнулась ковшом, чтобы огреть по затылку, пиво пролилось на троих возле нее…

На доске размером с дверь внесли свинью, которая целые сутки пропекалась в обложенной камнем раскаленной яме; по гриднице поплыл густой запах горячего мяса, расплавленного жира, тертого чеснока, жаренного с мукой и сметаной лука. Гости встретили ее радостными воплями, будто истинное солнце этой ночи, обещавшее кусочек счастья каждому. Сванхейд как женщина, Бер как неженатый парень не могли делить жертву и поднимать чаши на богов, и по просьбе госпожи это взяли на себя жрецы и Вестим. Старик Ведогость поднимал чаши, посадник отделял и рассылал по столам части туши, чтобы каждый старший сам разделил между своими младшими. Большие куски передавали по столам на широких деревянных блюдах, каждый гость клал свой кусок на ломоть хлеба. На столах стояли миски с подливами из меда и масла, чеснока и лука, тертой брусники.

В эти дни словене отмечали Осенние Деды, поэтому и сейчас Ведогость поднял чашу за предков, что послали людям добрый год и хороший урожай – после двух худых. При этом словене вспомнили, чего опасались в середине лета, и все взгляды снова устремились к Мальфрид. Она сидела прямая, невозмутимая, опустив ресницы, и ей так дико было думать: не сообрази она, как спасти себя, ее тело уже давно затянули бы желтые донные пески! Все эти люди сидели бы за столами, пили бы это пиво, ели это мясо, здесь горели бы огни и звучали веселые голоса, а ее уже давно поглотил бы вечный мрак и холод стылой воды! Кости ее стали бы камнем, коса – водяной травой. У Сванхейд сейчас не было бы «молодой Фрейи», а у Колоска – матери…

И тот, еще неведомый гость, что пока никак не проявлял себя снаружи, не ждал бы своего срока выйти в белый свет…

От этих раздумий ее отвлек золотистый перезвон струн, и Мальфрид подняла голову. Дедич встал над своим местом за столом, гусли, извлеченные из чехла, висели у него на груди, а пальцы касались струн.

У Мальфрид будто вспыхнуло что-то в груди, по телу пробежала дрожь. Эти звуки лучами света пронзили полутемную, душную гридницу, полную запахов дыма и мяса. Будто золотые нити, они притягивали в память судьбоносные мгновения минувшего лета: вращение кости на Волховой могиле, поездка на увитой зеленью лодке, когда на голове ее был венок невесты, а в руках – свадебный каравай…

Шум почти мгновенно стих. Гости затаили дыхание. Напев был небыстрый, переливчатый, он исподволь звал за собой, обещал открыть некие тайны. В перезвоне струн угадывалась песня волны, и делалось ясно, что сказание манит в глубины, под тонкий покров солнечных бликов на поверхности реки, где обитает могущественный господин вод.

Звучный голос певца будто родился из перебора струн и дальше двинулся в путь вместе с ним, увлекая за собой души слушателей. Мальфрид в изумлении раскрыла глаза. Дедич назвал ее имя, но дал ей другое отчество, хотя и знал, что ее отцом был Володислав деревский. И это неспроста, не по забывчивости – певец, хранивший в памяти бесчисленные строки древних сказаний, легко запоминал любую мелочь, когда-либо слышанную, если она имела значение. Дело было в другом. Буеславом звали одного из прародителей словенского племени; назвав Мальфрид его дочерью, Дедич не просто признал ее «своей» для словен поозёрских – он дал ей место в их самых священных преданиях. Сделал ее словенской девой из рода пращуров, свежей веточкой на старом Словеновом дереве.