Александр Михайловский - Война за Проливы. Решающий удар [СИ litres]

Но кайзер Вильгельм, который думает, что настал час его торжества – на самом деле лишь марионетка, пляшущая под дудочку ужасного царя-антихриста и его миньонов, Пришельцев из пылающего адским жаром иного мира. Вот эти люди – отнюдь не измельчавшие мещане и не атеисты; они верят, и верят истово, да только я не могу ни понять, ни принять этой веры. Пришельцы верят в своего Бога-Творца, позитивного настолько, что он был дан им в ощущениях, лично выдавшего им предписание сбить наш мир с истинного пути, перевернув с ног на голову. Этим людям неведомы сомнения; одной рукой они сжимают рукоять меча, в другой у них новая Библия, в которой записаны планы преобразования этого мира. Глаза их сухи и суровы, они не ведают сомнений, и царь-антихрист, воспринявший их веру с пылом неофита, стал одним из них. Я бы с ними поспорил, но они не вступают в споры – ты должен покориться их воле или влачить жалкое рабское существование.

Пришельцы сочетают самый примитивный европейский позитивизм и рационализм с глубочайшим восточнославянским мистицизмом, искренне веруя в историческую мессианскую роль русского народа. Они считают, что их Бог всегда и везде выступает на стороне России, что в противном случае она давно бы погибла от разных естественных причин. Они – позитивные социалисты, верующие в то, что все необходимые изменения можно проделать без полного разрушения старого общества, без крови, слез и страданий, к которым призывали предыдущие поколения революционеров. Их главный инструмент – зловещий царь-антихрист, направивший разрушительную энергию стремящегося к переменам русского народа в мирное позитивное русло. Прежние социалисты говорили, что готовы разрушить старый мир до основания, и это было хорошо. А еще лучше социалистов были бы анархисты, исповедующие неограниченное разрушение без самой малейшей мысли о созидающем начале. Полное разрушение мира победило бы опасность мещанства, уничтожило бы его в зародыше и отменило бы приход грядущего века Хама. Но Пришельцы не хотят ничего разрушать! Напротив, они сверху донизу связывают Россию железными скрепами, соединяя русский народ с русским же самодержавным государством, пожалуй, так прочно, что и не оторвешь.

Неужто они не видят, что это донельзя противоестественная конструкция? Самодержавное государство и народ – по сути, антагонисты в русской общественной жизни, и между ними, как пшеничное зерно между двумя жерновами, зажата несчастная и страдающая русская интеллигенция. Сверху ее гнетет самодержавное государство – чудовище стоглавое, стозевное, озорное (точно по Радищеву), а снизу у него темная народная стихия, не столько ненавидящая, сколько непонимающая, – но иногда непонимание хуже всякой ненависти. Такова участь русского интеллигента – участь трагическая. Тут уж не до мещанства: не до жиру, быть бы живу!

Вглядитесь: какое на самом деле ни на что не похожее общество, какие странные ( мы бы сказали, страшные ) лица.

Вот молодой человек Родион Раскольников – недоучившийся студент, бедно одетый, с тонкими чертами лица, убийца старухи-процентщицы. Вот нигилист Базаров – студент медицины, который потрошит своим скальпелем и скепсисом живых лягушек и мертвых философов, проповедуя о первичности всего материального с такою же разбойничьей удалью, как ребята Стеньки Разина покрикивали некогда: сарынь на кичку! Вот Константин Левин – опростившийся барин-философ, пашущий землю. Вот Алеша Карамазов – стыдливый, как девушка, «ранний человеколюбец». И брат его Иван – ранний человеконенавистник и «глубокая совесть». И, наконец, Федор Михайлович Достоевский – самый необычайный из всех, «человек из подполья», противоестественная помесь реакционера с террористом, полубесноватый, полусвятой. За ними другие, безымянные, лица еще более строгого классического благородства, точно из мрамора изваянные, прекрасные юноши со взором горящим, гневные херувимы народных бурь. И девушки – как чистые весталки, как новые Юдифи, идущие в стан Олоферна, с молитвою в сердце и пистолетом браунинга, спрятанным в дамскую муфту.

Это тоже все что угодно, только не мещане. Пусть бы Флобер осмелился утверждать в их присутствии, что политика – удел подлецов. Для них политика – страсть, хмель, «огонь поедающий», на котором воля, как сталь, раскаляется добела. Это – ни в каких народных легендах не прославленные герои, ни в каких церковных святцах не записанные мученики. Но это подлинные герои, подлинные мученики борьбы с самодержавным русским государством, с царем-антихристом, который по обвинению в терроризме бросает их в застенки новой Тайной Канцелярии, вздергивает на виселицы, гноит на каторжных работах, и, что хуже всего прочего, подвергает сомнению необходимость самого их существования.

Среди всех печальных и страшных явлений, которые за последнее время приходится переживать русскому обществу – самое печальное и страшное: та дикая травля русской интеллигенции, что происходит сейчас по всей России. Социал-демократический ренегат господин Ульянов, пошедший на службу к царю-антихристу, неприкрыто называет русскую интеллигенцию «дерьмом нации». Его соратник, господин Джугашвили, обзывает русских интеллигентов прослойкой, а царь-антихрист прямо называет их внутренними иностранцами, образованными дикарями, которые все видят, но ничего не понимают, Иванами родства не помнящими, оторвавшимися от русской почвы бесполезными и беспомощными болтунами, способными замотать любой вопрос в бесплодных обсуждениях. Грамотные и образованные люди нам нужны, заявляет он, а вот интеллигенты – нет.

Нужна ли для России русская интеллигенция? Вопрос так нелеп, что кажется, отвечать на него не стоит. Кто же сами вопрошающие, как не интеллигенты? Сомневаясь в праве русской интеллигенции на существование, они отрицают свою к ней принадлежность, – может быть, впрочем, и хорошо делают, потому что слишком ничтожна степень их «интеллигентности».

Среди многочисленных нечленораздельных воплей и ругательств можно разобрать одно только обвинение, имеющее некоторое слабое подобие разумности – обвинение русской интеллигенции в «беспочвенности», оторванности от основ народной жизни.

Тут, пожалуй, не только «беспочвенность», с чем мы готовы согласиться – тут бездна. Та самая «бездна», над которою Медный всадник Россию «вздернул на дыбы», – всю Россию, а не одну лишь русскую интеллигенцию. Пусть же ее обвинители скажут прямо: Петр – не русский человек. Но в таком случае мы, «беспочвенные» интеллигенты, предпочтем остаться с Петром и Пушкиным, который любил Петра как самого родного из родных, нежели с теми, для кого Петр и Пушкин чужие. Интеллигентная «беспочвенность», отвлеченный идеализм есть один из последних, но очень жизненных отпрысков народного аскетизма. Беда русской интеллигенции не в том, что она не достаточно, а скорее в том, что она слишком русская, только русская.