Александр Михайловский - Война за Проливы. Решающий удар [СИ litres]

«Беспочвенность» – черта подлинно русская, но, разумеется, тут еще не вся Россия. Это только одна из противоположных крайностей, которые так удивительно совмещаются в России. Рядом с интеллигентами и народными рационалистами-духоборами есть интеллигентные и народные хлысты-мистики. Рядом с чересчур трезвыми есть чересчур пьяные. Кроме равнинной, вширь идущей, несколько унылой и серой, дневной России Писарева и Чернышевского, есть вершинная и подземная, ввысь и вглубь идущая, тайная, звездная, ночная Россия Достоевского и Лермонтова. Какая из этих двух Россий подлинная? Обе одинаково подлинные. Их разъединение дошло в настоящем до последних пределов. Как соединить их – вот великий вопрос будущего, который придется решать, когда падет самодержавное государство царя-антихриста.

Второе обвинение, связанное с обвинением в «беспочвенности» – «безбожие» русской интеллигенции. Для великого наполнения нужна великая пустота. «Безбожие» русской интеллигенции – не есть ли это пустота глубокого сосуда, который ждет наполнения? Иногда кажется, что самый атеизм русской интеллигенции – какой-то особенный, мистический атеизм. Тут у русской интеллигенции отрицание религии, переходящее в религию отрицания, трагическое раздвоение ума и сердца: ум отвергает, сердце ищет Бога. Но сила русской интеллигенции заключается не в уме (который и делает интеллигенцию интеллигенцией), а в сердце и совести. Сердце и совесть ее почти всегда на правом пути; ум часто блуждает. Сердце и совесть свободны, ум связан. Сердце и совесть бесстрашны и «радикальны», ум робок и в самом радикализме консервативен, подражателен. При избытке общественных чувств – недостаток общих идей. Все эти русские нигилисты, материалисты, марксисты, идеалисты, реалисты – только волны мертвой зыби, идущей с Немецкого моря в Балтийское…

От умственного голода лица русских интеллигентов стали унылы, унылы, и бледны, и постны. Все стали как чеховские «хмурые люди». В сердцах уже солнце восходит, а в мыслях все еще «сумерки»; в сердцах огонь пламенеющий, а в мыслях стынущая теплота, тепленькая водица, в сердцах буйная молодость, а в мыслях смиренное старчество.

Иногда, глядя на этих молодых стариков, интеллигентных аскетов и постников, хочется воскликнуть: «Милые русские юноши! Вы благородны, честны, искренни. Вы – надежда наша, вы – спасение и будущность России. Отчего же лица ваши так печальны, взоры потуплены долу? Развеселитесь, усмехнитесь, поднимите ваши головы, посмотрите черту прямо в глаза. Не бойтесь черта политической реакции. Не бойтесь никаких соблазнов, никаких искушений, никакой свободы, не только внешней, общественной, но и внутренней, личной, потому что без второй невозможна и первая. Одного бойтесь – добровольного рабства и худшего из всех видов рабств – мещанства и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и стал хам, а воцарившийся хам и есть черт – уже не старый, фантастический, а новый, реальный черт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют, – грядущий Князь мира сего».

У этого грядущего Князя сего мира в России – три лица.

Первое, настоящее – над нами, лицо самодержавия, царь-антихрист, мертвый позитивизм государственной машины, китайская стена табели о рангах, отделяющая русский народ от русской интеллигенции и русской церкви.

Второе лицо прошлое – рядом с нами, лицо русского православия, воздающего кесарю Божие, той церкви, у которой, собственно, уже нет лица. Мертвый позитивизм православной казенщины, служащий позитивизму самодержавного государства. Духовное рабство – в самом источнике всякой свободы; духовное мещанство – в самом источнике всякого благородства.

Третье лицо будущее – под нами, лицо идущего снизу хамства, пролетарии-босяки, под звуки Интернационала марширующие под алыми знаменами, лицо господина Джугашвили – самое страшное из всех трех лиц.

Именно этого не поняла Зина: она приняла морок, напущенный злым колдуном, за рассвет духа, воссиявший над Россией. Могущество самодержавного государства царя-антихриста, расцвет русской культуры и науки и мощь русской армии, перед которыми благоговеют недалекие люди – все это мираж, призрачная фата-моргана. Грядущий Князь мира сего – великий соблазнитель и великий обольститель. Комета, промчавшаяся над Парижем и уничтоженная Пришельцами над Ла-Маншем, есть знак, что это этот мир отдан в Его полное владение. Зина, решившая порвать со всеми прежними убеждениями и вернуться в проклявшую нас (интеллигентов) Россию, не поняла, что лучше умереть здесь, в Париже, последнем оплоте европейской цивилизации, рушащейся под напором нового варварства, чем влачить духовно жалкое существование в Санкт-Петербурге, ставшим столицей Империи Зла. Мне ее искренне жаль. Спасая свое бренное тело, она погубила бессмертную душу, своей рукой вычеркнула себя из интеллигентского сословия, как Исав, продавший право первородства за миску чечевичной похлебки.

Он обязательно будет разрушен, этот новый Карфаген, да только я этого уже не увижу. Осталось немного. Уже два дня в Париже нет никакой власти. Как и в дни Кометы, французское правительство бросило свою столицу и умчалось в Бордо, и вместе с ним городские улицы покинуло всякое подобие порядка. Все точно по Бакунину – то есть полное отсутствие всякой власти рождает причудливые социальные конструкции. В буржуазных кварталах из окон свисают белые флаги и люди говорят, что Париж необходимо объявить открытым городом, а люмпен-пролетарии грабят всех, до кого могут дотянуться, обращая собственность ограбленных в общенародное достояние. Новой Коммуны, слава Богу, пока нет, но это дело тоже наживное. Но только в этот раз обстановка в Париже даже хуже, чем в дни Кометы. Комета могла не долететь до Парижа, или пролететь мимо, как оно и произошло, после чего старая власть обязательно должна была вернуться и спросить с ослушников. Но германские солдаты, марширующие сейчас по дорогам вблизи французской столицы, не пройдут мимо Парижа. И тогда нынешнее безвластие сменится безумно жесткой, даже жестокой властью германских варваров. Но я не собираюсь никуда бежать. Если придется, я в осознании своей правоты умру прямо в этой квартире, но никуда отсюда не уйду.

23 августа 1908 года, утро, северо-восточное предместье Парижа Сен-Дени, башня базилики Сен-Дени, верхний ярус.

Командующий германским гвардейским корпусом генерал-лейтенант Густав фон Кассель (62 года).

Германский генерал с пышными бакенбардами и тщательно выбритым подбородком с высоты семидесяти метров разглядывал в бинокль раскинувшийся перед ним Париж. Сорок лет назад тогда еще юному двадцатитрехлетнему лейтенанту прусских гренадер не удалось торжественно промаршировать по улицам этого города. В самом начале войны, в битве при Гравелотте, он был ранен в плечо пулей из винтовки Шасспо и выбыл из строя до самого конца войны. И вот теперь, словно в качестве компенсации за то разочарование юности, древний город – гнездо разврата и порока – беззащитный, лежит прямо у его ног. Его даже не надо брать штурмом, только приди и возьми.