Владимир Панин - Ленинградский меридиан [litres]

Ещё со времен обороны Москвы он заметил за Сталиным следующую тенденцию: чем хуже шли дела, тем мягче становился он в разговорах с военными, а когда дела шли в гору, становился строг и требователен к ним.

– Хорошо, товарищ Сталин, согласны получить танковую помощь «Матильдами» и «Валентинами», – пошутил генерал, и вождь по достоинству оценил его слова.

– То, что представитель Ставки шутит – это хороший признак. Но если серьезно, товарищ Рокоссовский, вы уверены, что сможете прорвать оборону врага сразу на двух направлениях, без массированной поддержки средних и тяжелых танков? Как вы это намерены делать? Говорите честно, без всякого шапкозакидательства.

– При помощи артиллерии, товарищ Сталин. Очень надеюсь, что сто двадцать стволов на километр помогут нам прорвать оборону врага, – твердо заявил вождю Рокоссовский, и в разговоре вновь возникла пауза.

– А если количество орудийных стволов на километр будет увеличено до ста пятидесяти, то ваша уверенность вырастет ещё больше? – неожиданно для генерала спросил Верховный.

– Вы совершенно правы, товарищ Сталин, она ещё больше увеличится, но при условии наличия двойного боезапаса.

– Да, вам палец в рот не клади, товарищ Рокоссовский. Откусите всю руку, – хмыкнула в ответ трубка. – Хорошо, мы поможем вам и артиллерией и боеприпасами, но при этом должны быть уверены, что оборона врага будет прорвана и Ленинград будет деблокирован.

– Можете не сомневаться, при такой концентрации артиллерии оборона врага будет прорвана. Блокада будет снята, однако для того, чтобы слова не расходились с делом, я вынужден просить вас о переносе даты начала наступления на десять дней.

Слова Рокоссовского вызвали прилив удивления и непонимания у находившегося в комнате Мерецкова. Зачем, получив добро на проведение собственного плана, нужно было дергать начальство за усы и говорить о переносе наступления?! Правильнее и разумнее было бы говорить об этом потом, но Рокоссовский упрямо шел напролом. Комфронта с ужасом и даже с неким подобием злорадства ожидал гневной реакции Верховного, однако она вновь не последовала.

– Я недавно говорил со Ждановым, фашисты как с цепи сорвались. Обстреливают город так, как не обстреливали его даже при сентябрьском штурме прошлого года. Город несет очень большие потери в людях, товарищ Рокоссовский… – казалось, что вождь пытается пробудить в сердце собеседника жалость к попавшим в беду людям, но генерал твердо стоял на своем.

– Я тоже говорил с Андреем Андреевичем и твердо обещал ему сделать все возможное для скорейшего прорыва блокады Ленинграда, а не для очередной попытки её прорыва, товарищ Сталин. Причины, побудившие меня просить вас о переносе начала наступления, имеют под собой веские основания. Из-за особенностей местных природных условий у нас очень большие трудности с путями подвоза к передовой как артиллерии и боеприпасов, так и людского пополнения. Инженерные службы фронта днем и ночью работают над разрешением этой проблемы. Люди делают все возможное и невозможное, но начать наступление к назначенной Ставкой дате мы не успеваем, – честно признался Рокоссовский, и собеседник его услышал.

– Хорошо, товарищ Рокоссовский, будем считать, что Ставка согласилась с вашим предложением о переносе наступления, – с явной неохотой произнес вождь. Было слышно, что он что-то пишет на бумаге, а затем задал новый вопрос: – С вашим предложением по поводу двух ударов мы определились. Однако нам неясно, как вы намерены использовать в операции «Искра» силы Ленинградского фронта. Генерал Говоров стоит за нанесение отвлекающего удара на одном из участков фронта. Каково ваше мнение по этому поводу?

– Полностью согласен с тем, что контрудар нужен, но не в качестве отвлекающего, а в качестве вспомогательного удара. Поэтому наносить его надо не в начале операции, а в её середине, когда будет ясно, где и как следует сковать живую силу и технику противника. На начальном этапе операции помощь Ленинградского фронта может проявиться в поддержке нашего наступления своей авиацией. Немцы наверняка попытаются захватить превосходство в воздухе, и каждый присланный соседями самолет не останется без дела, – сказал Рокоссовский, вспомнив вражескую «карусель» в небе над Севастополем.

– Ваша озабоченность прикрытием с воздуха нам ясна и понятна. Однако тот факт, что вы ещё не определились с местом и временем проведения войсками Ленфронта наземной операции, вызывает откровенное непонимание. Вы что думаете, противник позволит вам спокойно выбирать, где ударить во время проведения операции?!

– Мы с генералом Говоровым уже определились, какими силами удар может быть нанесен. Все зависит от того, как быстро мы сможем взять Синявино и выйти на восточный берег Невы, товарищ Сталин. Тогда станет окончательно ясно, куда следует наносить удар из района Колпино: в сторону Мги или на южном направлении.

– Будем надеяться, что вы сможете быстро разобраться с этим вопросом и что ваше ожидание не сыграет на руку противнику. До свиданья, – попрощался Сталин и повесил трубку.

– Ставка согласна с вашим предложением относительно двух ударов? – требовательно уточнил Мерецков, хотя по обрывкам разговора он все прекрасно понял. Подобная привычка уточнять появилась у него после знакомства с сотрудниками Лубянки.

– Да, товарищ Сталин дал добро, обещал помочь с артиллерией и согласился перенести дату наступления на десять дней. – Рокоссовский вынул из бокового кармана кителя платок и промокнул им вспотевший лоб.

Этот жест болезненно уколол сознание Мерецкова. Правда, не столь своей барственностью, с какой «литвин» это сделал, сколько тем, что, говоря с вождем, Рокоссовский сильно волновался, но сумел отстоять собственные взгляды. Смог ли бы он так же твердо вести себя в разговоре со Сталиным, Кирилл Афанасьевич был далеко не уверен.

Закончив переговоры со Ставкой и отказавшись от предложенного Мерецковым обеда, Рокоссовский взял с собой генерала Орла и сразу выехал в район Гайтолово. Там ему предстояло получить ответ на один очень важный вопрос: смогут советские танки атаковать врага на просторах от речки Черной до Синявино или нет.

Соблюдая правила конспирации, отправляясь на передовую, генералы надевали простую командирскую форму без знаков различия. Менялись документы, машины и даже сапоги – одним словом, учитывалась любая мелочь, которая могла выдать в них высоких гостей.

Конечно, было проще оставаться в штабе и вызвать к себе на доклад командира танковой бригады подполковника Шкрабатюка, но война давно приучила Рокоссовского доверять собственным глазам, а не бравым докладам подчиненных.