Анатолий Дроздов - Кровь на эполетах [СИ]

— После войны многие и за дурака будут рады, — вздохнула графиня. — Столько блестящих женихов головы сложили! А сколько еще сложат? И не только военные гибнут, статские – тоже.

— Сама говорила, что Платон Сергеевич уцелеет!

— Этот – да, — согласилась графиня. — Значит, все же на него нацелилась?

Груша потупилась.

— Этот не дурак и вполне может разрешить жене врачевать, — продолжила графиня. — Набрался в своей Франции революционных идей, всех этих либерте и эгалите [40] Свобода и равенство (искаженное франц.) . Только здесь Россия, не поймут.

— Обойдемся! — хмыкнула дочь.

— Ты, гляжу, тоже набралась, — покачала головой графиня. — Вот что скажу, милая. Я не против выдать тебя за Платона, но захочет ли он?

— Вы что-то знаете, мамá? — встрепенулась Груша.

— Да вот думала, — ответила графиня. — Мне тут подруга из Петербурга письмо прислала, сплетни тамошние пересказывает. Про Платона в столице шепчутся, что он государя лечил. От какой болезни – неведомо, но посещал Александра Павловича каждый день. Вылечил, за что и был пожалован поручиком по гвардии. Еще пишут, что государь предлагал ему остаться при своей особе, но Руцкий отказался и вернулся в действующую армию.

— Почему? — удивилась Груша. — Отказаться от такой чести?

— Вот и я удивилась, — вздохнула графиня. — Ведь такой случай для безродного! Что-то тут не так. Или врут сплетники, или у Платона какой-то свой умысел. По здравому размышлению пришла к мысли, что второе. Не прост наш княжич, ох, как не прост. Если он полковником у Буонапартия обретался, то что ему поручиком, тем более, в Петербурге? Там генералов больше, чем в Твери дворников.

— Но ведь при государе! — возразила Груша.

— При дворе поручиком быть хуже, чем в полку, — покачала головой графиня. — Там высоких чинов в разы больше, всякий помыкать станет. А у Платона твоего гордость как у принца. Уж, не знаю, отчего, но что есть, то есть. Его бы мигом сожрали – при дворе такие волки, что не княжичу чета. Видимо, он это понял – разумом его Господь не обделил. Вот и решил делать карьер в армии, и это получается, — Хренина указала на афишку. — После войны офицеры с орденами в гору пойдут, Платон – тоже. Ежели ко двору призовут, а такое может случиться, то уже не поручик, а майор. Повезет – и полковника выслужит. А это другой коленкор. На статскую службу позовут – так и чин выше могут предложить. А это статский советник [41] Статский чин в Табели о рангах, занимавший промежуточное место между полковником и генералом в армии. , пятый класс, ваше высокородие. Глядишь и титул воспоследует. Кутайсов графом стал, будучи брадобреем у Павла Петровича, а тут лекарь при государе, да еще боевой офицер в прошлом. Даже самые злые языки примолкнут.

— Это ведь хорошо, мамá! — воскликнула Груша.

— Для Платона хорошо, — кивнула графиня, — а вот нам… Насчет женихов после войны я тебе говорила. А теперь представь: блестящий полковник или статский советник при дворе, государь ему благоволит… Желающих породниться с ним в Петербурге найдется много. Не только графы, но и князья согласятся отдать за него дочерей, и с приданым не поскупятся. А кто мы? Провинциальные дворяне. Не бедные, но и не сказать, чтоб сильно богатые. Роду не великого – жалованные графы в первом поколении. В высшем свете Петербурга таковых не больно привечают. Отсюда вопрос: захочет ли Руцкий, вознесясь, с нами знаться?

— Зачем ты говоришь так, маменька? — шмыгнула носом Груша.

— Затем, чтобы не питала великих надежд, — жестко сказала графиня.

— Платон Сергеевич мне стихи прислал, — возразила дочь. — Ждать его просил.

— А вот руки – нет, — буркнула Хренина. — Хитрый шельмец!

— Он честный и порядочный человек! — возразила дочь.

— Дай Бог, чтобы так, — вздохнула графиня. — Думаешь, я не хочу тебе счастья? Я Платону еще в Смоленске объявила, что отдам за него дочь, если выбьется в дворяне. Ожидала, что он это сделает, но чтоб так быстро и так далеко шагнуть… Знаешь, сколько людей, пробившись ко двору, забывали прежних знакомых? Уж мне-то ведомо. Вот и решила с тобой побеседовать. Как бы не стал Платон для нас журавлем в небе. Тут синицу бы поймать. Сама говорила, что офицеры в лазарете тебе предложения делали. Думаю, среди них есть приличные люди.

— Об этом не может быть речи! — вспыхнула Груша. — Даже не хочу слышать.

— Разбаловала я тебя, — покачала головой Хренина. — Родительской воли слушать не хочешь.

— Я лучше в монастырь пойду!

— Хорошо, — не стала спорить графиня. — Может, я не права и зря возвела напраслину на Платона. Смутило меня его быстрое возвышение. Поговорим о другом. Зять собирается послать людей в Москву глянуть, что там с домом. Даст Бог, уцелел. Если так, намерен вернуться. Он же при губернаторе обретался, его в службу непременно призовут. Москва сгорела, дел там найдется много. А я о нашем Залесье подумала. Уцелело ли оно? Может, разграбили и пожгли, а, может, и обошло лихо имение. Наши гонят французов и, глядишь, скоро освободят Залесье. Желала бы вернуться. Поедешь со мной или здесь останешься?

— Поеду! — кивнула Груша.

— Даже раненых своих бросишь?

— Никто их не бросает! — возразила дочь. — Это поначалу медиков в лазарете не хватало, каждая пара рук в цене была. Сейчас же недоучившихся лекарей из Императорской медико-хирургической академии прислали, стало легче. На меня стали коситься, — Груша вздохнула. — Дескать, что эта барышня в лазарете делает? Прихоть свою тешит? Карл Фридрихович меня понимает, раненые довольны, но других-то не убедить.

«Вот и славно!» – едва не воскликнула графиня, но вовремя сдержалась.

— Значит, едем! — сказала дочери. — Как только французов прогонят к русской границе, и это станет известно, двинемся в путь. Готовься. Думаю, это случится скоро.

Отступающая армия – зрелище невеселое. Нет, если она отходит в полном порядке, стройными колоннами, да еще под командованием толковых офицеров, смотреть можно, хотя все равно грустно. Пережил, когда тащились от Могилева к Смоленску и далее – к Бородино. Но сейчас по дороге текла не армия, а толпа. Одетая в шинели, крестьянские тулупы или полушубки (кому-то повезло раздобыть), женские салопы [42] Салоп – женская верхняя одежда в виде накидки с прорезами для рук или короткими рукавами обычно из дорогой ткани. Часто отделывался мехом или шился полностью из меха. , а то и вовсе в дамские платья до пят. Головы замотаны платками, некоторые в меховых шапках – это опять-таки у везучих, и только торчащие к небу штыки ружей выдают в этих оборванцах солдат. Ну, типа. Что, хлебнули, мусью, русского морозца? Он ударил, как и в моем времени, в ночь на 6-е ноября и одномоментно унес жизни тысяч солдат Великой армии – они просто не проснулись поутру. Офицеры из тех, кто ночевал в относительном тепле, на рассвете увидели их – сидящих и лежащих у потухших костров и всех мертвых. Мы проезжали мимо этих кладбищ под открытым небом – впечатление жуткое. Возле трупов уже копошились стаи волков, растаскивая покойников на куски. Мерзкое зрелище – егеря плевались и крестились. Потом французы и прочие немцы догадаются, что костер нужно жечь всю ночь и сидеть у него, не отходя, иначе – песец. Потом они будут набиваться в дома и сараи, как сельди в бочки, и гибнуть от давки, угарного газа или в огне пожаров – это если какой-то «умник» догадается для сугрева разжечь в сарае костер или жарко натопить крестьянскую печь. Последнюю делают из глины на деревянном каркасе. От неумеренной топки каркас загорается – получи фашист красного петуха и братскую огненную могилу. Звиняйте, мсье, но это вам не в Париже.