Анатолий Дроздов - Кровь на эполетах [СИ]

— Благодарю вас, ваше превосходительство, — еще раз поклонился я.

— Удачи вам, Платон Сергеевич!

Прибыв в полк, я доложил о разговоре с Паскевичем Спешневу.

— Замечательный у нас командир! — сказал он, выслушав. — Не каждый такое бы разрешил. Кого возьмешь с собой?

— Только офицеров своего батальона. Тех, кто сам вызовется. Неволить не буду – дело, считай, личное.

— Это тебе так представляется, — улыбнулся Семен.

В его правоте убедился в батальоне. Офицеры, как один, вызвались участвовать в необычном рейде. Я даже растрогался. Подумав, отобрал тех, с кем некогда выходил к Смоленску. Из артиллеристов – Кухарева и его людей. Ефиму будет приятно встретиться с оставшимся в имении Егором и другими знакомцами. Если те, конечно, уцелели. Будем надеяться, что это так.

Раздав приказания, я отправился в свой шалаш. Мари уже спала, прикрытая полушубком. Я осторожно прилег рядом. Она зашевелилась и подкатилась мне под бочок. Я обнял девочку. Она уткнулась мне под мышку и засопела. Меня накрыла волна счастья. Так хорошо мне не было со дня появления в этом мире. Душа пела. Я привык к крови и смерти – даже там, в своем мире. Утверждение о том, что у каждого врача или фельдшера есть личное кладбище, не выдумка. А у тех, кто работает в скорой помощи, оно больше вдвойне. Решения приходится принимать быстро, а медик – человек, поэтому ошибается. С этим или нужно жить, и тогда душа черствеет, или принимать близко к сердцу, тогда готовься стать пациентом кардиологии. В этом мире мое личное кладбище выросло на порядок. Жалею ли я том? Нисколько. В моей деревне жил ветеран Великой Отечественной войны. Как-то сдуру, пацаном, я спросил: приходилось ли ему убивать людей? «Да, убивал! — зло ответил старик. — А пусть не лезут!» И выматерился. Его правоту в полной мере я осознал здесь. На войне не убивают людей, здесь уничтожают врагов. Я утратил чувство жалости, душа моя иссохла и окаменела. И вот сейчас над ней будто пролился весенний дождь. Было радостно, как в далеком детстве, когда ты, набегавшись и накупавшись, падаешь в свою постель и засыпаешь с улыбкой на губах, потому что завтра будет такой же прекрасный день. В детстве этому веришь.

Знать бы тогда, чем обернется этот необычный рейд…

Проводник мне не глянулся. Не знаю, как просмотрели это Паскевич и его офицеры, но на купца он походил, как я на балерину. Военная выправка, жесткий взгляд серых глаз, уверенная посадка в седле. Задав «купцу» несколько вопросов и услышав ответы, я получил еще один повод для подозрений. По-русски мнимый Артюхин говорил легко и без акцента, но в некоторых словах ударения ставил неправильно – на предпоследнем слоге. Такое наблюдается у тех, чей родной язык польский. Наслушался в своем мире – поляков в Беларусь приезжало много. Когда тебе говорят «госпóдин», вместо «господúн», сомнений не остается.

— На пару слов, господин Артюхин, — предложил я.

Он послушно устремился за мной. Мы отошли от бивуака на десяток шагов.

— А теперь – правду! — потребовал я. — Никакой ты не купец и, тем более, не Артюхин. Поляк и офицер. Какой-нибудь Залесский.

— Как вы догадались, господин капитан? — ничуть не смутившись, спросил он.

— Русские слова произносите на польский манер. А еще выправка и дерзкий взгляд. Купцы так не смотрят. Кто вы? Отвечайте!

— Лейтенант французской армии Владúслав Чáрны! — вытянулся он.

— С какой целью выдавали себя за купца?

— Искал вас, господин капитан.

— Меня? — удивился я.

— Так, господин капитан. Приказ генерала Маре.

— Любопытно. Маре уже генерал?

— Так, — кивнул он. — В Смоленске император возвел его в новый чин.

— Что ему нужно от меня?

Он расстегнул кафтан, достал из потайного кармана сложенный листок бумаги и протянул мне.

— Вот.

Рисковый человек этот лейтенант! Если б записку нашли… Я взял послание. Письмо было запечатано сургучной печатью. Я сломал ее и развернул листок. Несколько строк по-французски…

Господин капитан! Понимаю, что у вас нет причин доверять мне – мы враги. Но порой и враги могут объединиться. Я располагаю важными сведениями, которые могу довести до вас. Это поможет вам в карьере. Записку передаст мой человек. Он предан лично мне, но о моем предложении не знает, и я прошу ему не сообщать. Скажите только о своем согласии.

Подписи под текстом не было, ну, так разведчик писал. Сторожится лягушатник. Я сунул листок в карман. И вот как это понимать? Крыса бежит с тонущего корабля? В принципе, ничего удивительного: после катастрофы в России Наполеона предали многие сторонники. Некоторые – еще раньше. Достаточно вспомнить Талейрана. К тому же Маре знает, чем кончит Бонапарт, потому озаботился своим будущим. Рискует конечно: попади эта записка в руки Наполеона… Но кто не рискует, шампанского не пьет.

— Что генерал просил передать на словах? — спросил поляка.

— Только спросить: согласны ли вы? — ответил Чарны.

— Не возражаю, — кивнул я. — Что дальше?

— Мне поручено установить с вами надежную связь, — сообщил лейтенант. — Слышал, что вы отправляетесь в рейд, и вам нужен проводник. Дороги вокруг Смоленска мне хорошо ведомы, выведу, куда пожелаете. Обещаю, что не столкнетесь с французами. Но мне нужно знать, где найти вас затем.

Я задумался. Генерал решил выманить попаданца и захватить его, для того и разыграл подставу с Чарным? На первый взгляд так, но на деле… Слишком кудряво. Французам сейчас не до интриг – унести бы ноги из России. Это раз. И два: зачем я им сдался? Самое главное Маре и Даву сказано в Москве, это уже сбылось, прочие подробности не слишком интересны. Они это понимают – чай, не дураки. Сейчас, когда французов бьют в хвост и гриву, замутить операцию с пленением попаданца – это история для Голливуда или плохого романа, хотя осторожность не помешает. Я глянул на поляка в упор.

— Не сомневайтесь, господин капитан! — подобрался он. — У меня строгий приказ оказывать вам всяческое содействие. Маткой Боской клянусь!

Интересно, что бы он запел, если б я отказался? И, главное, сделал? Зарезал бы москаля? Наверняка. Только и я не идиот – сам приказал бы повесить шпиона на ближайшем дереве. Ладно, проехали.

— В путь, господин Артюхин!

Чарны не обманул – точно вывел отряд на дорогу к Залесью. Мы пробирались какими-то проселками, иногда – по снежной целине, но зато ни разу не столкнулись с патрулями французов, если те, конечно, имелись. А вот нарваться на толпу дезертиров было запросто. С проводником расстались у холма, где летом повстречались с Багратионом, и где я впервые увидел легендарного полководца. Все это время Маша ехала со мной на Каурке, а когда уставала, я передавал ее в сани к Пахому. Девочка признавала только нас двоих. Она почти не говорила и не улыбалась, но с аппетитом ела, что радовало меня. Отойдет. У детей в таком возрасте психика пластичная. Пройдет время, и ужас, испытанный на дороге, изгладится из ее памяти. Чарны смотрел на ребенка с удивлением, но вопросов не задавал. Я, впрочем, и не собирался объяснять.