Александр Михайловский - Герой империи. Сражение за инициативу (СИ)

– Вы, товарищ Сталин, – неожиданно сказал каперанг Малинин, – привыкли обо всем судить с колокольни обычного человека. Эйджел живут очень долго и планируют на десятилетия или даже на столетия вперед. Уверяю вас, что пройдет еще сорок или пятьдесят лет – и за счет обмена людьми и идеями разница между различными частями Империи полностью сотрется. Кроме того, в соглашении об инверсии говорится только о самой Германии, но ничего не сказано о ее сателлитах и оккупированных территориях. Их вы можете советизировать безо всякой оглядки в то самое время, когда мы займемся инверсией страны Германия. Вы же сами признаете, что территория этой самой высокоразвитой страны Европы должна достаться нам целой и с неразрушенной промышленностью.

– Хорошо, товарищ Малинин, – сказал вождь, – признаю вашу правоту. Но только надо все сделать так быстро, чтобы в Лондоне и Вашингтоне не успели придумать какой-нибудь каверзы. Товарищ Ватила, скажите, вы можете гарантировать благополучный исход операции даже в том случае, если немецкие генералы передумают идти с вами на соглашение и будут драться с Красной Армией до конца?

– Безусловно, мы можем гарантировать это, – сказала та, – абсолютно при любом развитии событий. Вот и Борис Михайлович подтвердит вам то же самое.

– Да, – прокашлявшись, сказал маршал Шапошников, – я действительно это подтверждаю. По всем канонам немецкой армии следовало бы перейти к глубокой обороне, но безумец, который решил именовать себя гением, гонит вражеских солдат буквально на верную смерть.

– Ну хорошо, – сказал Верховный Главнокомандующий, – пусть будет по-вашему. Есть мнение, что операцию «Инверсия» необходимо разрешить.

1 сентября 1941 года, утро мск. Околоземная орбита, высота 400 км, разведывательно-ударный крейсер «Полярный Лис».

Командующий 13-й армией РККА – генерал-лейтенант Константин Константинович Рокоссовский.

Я открыл глаза. На моем лице все еще блуждала улыбка; разум не спешил возвращаться к реальности. Но мой чудесный сон безвозвратно ускользал; я лихорадочно цеплялся за него, мучительно стараясь удержать в памяти запахи, звуки, образы… но греза таяла, оставляя лишь приятное послевкусие и несколько особенно ярких впечатлений. Наверное, так и должно было быть… Ведь люди обычно забывают свои счастливые сны; но какая-то часть мозга, очевидно, их все же запечатлевает, и в событиях последующего дня мы слышим отзвук тех мыслей и чувств, что были даны нам в сновидении, и под их действием совершаем наши поступки… я неоднократно замечал такое и раньше.

Вот и теперь первое, что я ощутил, было предвкушение какой-то радости, состояние приподнятости. Подобное со мной не случалось уже давно… Так бывало лишь тогда, когда мне удавалось хорошо выспаться и меня не угнетали тяжелые думы. Кроме того, я заметил явные перемены в своем физическом самочувствии, – впрочем, оба аспекта моего состояния были взаимосвязаны. Ах да – ведь мне провели, как они это называют… стабилизацию, призванную избавить меня от усталости. Чего уж там и говорить – я и вправду чувствовал себя словно заново родившимся: молодым, сильным, полным энергии, с ясными мыслями. Каждую клеточку моего тела наполняла удивительная легкость.

Тихий щелчок – и крышка моего саркофага стала медленно и бесшумно подниматься. И вот я уже могу лицезреть товарища Иртаз Далер, которая смотрит на меня с выражением лукавого самодовольства – мол, ну как, не ожидали, товарищ генерал-лейтенант? так-то, высокие технологии, понимаешь, не хухры-мухры…

– Как вы чувствуете себя, товарищ Рокоссовский? – спрашивает она, глядя на меня сверху вниз. В ее глазах я замечаю явное удовлетворение – видимо, результат ее работы ей очевиден.

– Отлично! – бодро отвечаю я.

– Можете выйти из камеры, – произносит товарищ Иртаз и отступает в сторону.

Я поднимаюсь и выхожу из саркофага, успевая про себя отметить, что получается это у меня очень ловко. Уже одно это несложное действие убеждает меня в том, что мое физическое состояние не просто «стабилизировано», и порядком улучшено, словно мое тело сорокапятилетнего мужчины поменяли на тело юноши-спортсмена, которому едва исполнилось двадцать лет. Но до чего же приятное чувство!

Ступив ногами на пол, я с удовольствием, со знанием дела потягиваюсь… после чего замечаю, что товарищ Иртаз с улыбкой смотрит на меня. И тут я обращаю внимание, что на мне надеты лишь белая майка и такие же белые кальсоны… Именно в этот комплект меня попросили облачиться перед тем как я лягу в саркофаг.

Мне становится неловко. Доктор Иртаз, очевидно, заметив мое смущение, отводит от меня глаза и, кивая на блестящий шкаф, говорит:

– Возьмите свою одежду вон там…

Пока я одеваюсь в тщательно выстиранную и выглаженную, пахнущую свежестью генеральскую форму, она задает мне разные вопросы, касающиеся моего самочувствия. Я стараюсь отвечать ей по возможности подробно и по ходу этого опроса понимаю, что все прошло, как говорят техники, штатно. Я скинул со своих плеч примерно четверть века и теперь полностью готов к предстоящей работе.

– Ну что ж, – говорит наконец товарищ Иртаз, – теперь ваш организм настроен на оптимум и вы можете продолжить свою деятельность во славу нашей общей родины. – И она сухо улыбается.

– Готов к труду и обороне! – шутливо козыряю я, выходя из-за дверцы шкафа в полном облачении советского генерала.

Доктор Иртаз, оглядев меня с ног до головы, удовлетворенно хмыкает – совсем поземному, по-человечески.

Я смотрю на свое отражение в стенке шкафа – а его, оказывается, вполне можно использовать как зеркало. С трудом удерживаюсь от желания приблизиться к отражающей поверхности и подробней разглядеть свое помолодевшее лицо, но как-то стыдно перед дамой – не красна же я девица, в конце концов… Однако пани доктор переводит свой взгляд на экран о стоящего на ее столе прибора, так что я все-таки уделяю чуть больше внимания своему отражению… и оно мне определенно нравится. Приглаживаю рукой волосы. Улыбаюсь и украдкой подмигиваю сам себе.

– Вы свободны, товарищ Рокоссовский, – слышу я голос доктора. – Всего вам доброго, желаю приятно провести остаток вашего отпуска на нашем корабле…

Мне показалось или в ее быстром взгляде промелькнула лукавинка? Да, впрочем, неважно. Я смотрю на часы и вижу, что из отпущенных мне тридцати шести часов отпуска я истратил только двадцать. Времени осталось не так уж и много, но в то же время вполне достаточно для того, чтобы решить для себя несколько важных личных вопросов…

– Благодарю вас, товарищ Иртаз, – говорю я, берясь за ручку двери, чтобы покинуть кабинет.

Та кивает в ответ и – на этот раз мне точно не показалось – подмигивает мне… И снова погружается в загадочные манипуляции с блестящим прибором.