Алексей Борисов - Алтарь Святовита

– Мне срочно надо переговорить со Снорри Стурлассоном или бароном Берлихингером. Я ратман Дерпта, Шульц.

Помощника судьи привели в рубку, усадили, дали напиться, после чего он поведал историю, которая расставила все на свои места. Игорь Васильевич томился в застенках монастыря, мерзавец-казначей, явно заинтересованный запутать следствие, ― на свободе, а Воинот как минимум под подозрением. Отдавая должное Шульцу, он сразу сказал, что купец пострадал из-за его невнимательности, отчего уважения к ратману прибавилось.

– Ты сам, непосредственно варишься в этой кухне, должен знать, как решаются подобные дела. Что в таких случаях делают? ― спросил я у ратмана.

– Да ничего сделать нельзя. Арест купца это предлог, для каких-то других, более высоких целей. Я же видел, как Герман поначалу отнесся к моему рассказу, а как только Игорь Васильевич ляпнул, что прибыл на корабле из Самолвы, то сразу переменил свое отношение. Мне кажется, епископ даже обрадовался.

– Понятно. А что делают, дабы освободить из-под стражи до суда? Залог там внести, либо поручительство написать?

– В принципе, ― ратман уставился на бочонок с сухим вином, снабженный краником, выпить ему больше не предлагали, и продолжил свою мысль на сухое горло: ― Можно внести двойную сумму от спорных денег, при условии, что уважаемое лицо приютит арестованного у себя, но против воли епископа никто не пойдет.

– А как же презумпция невиновности?

– Это только для знати, купец, если он не член гильдии, практически бесправен. Тут не Рим, даже не Ливония, ― это Дерптское епископство. Все, что можно, я сделаю. Нужно только серебро для судьи, гривны две, не более.

Пришлось задуматься и мне. Уголовное право в землях Дерптского епископства было весьма туманным. Свод документов в первую очередь касался знати, с ее многочисленными привилегиями, выданными в разное время, как правило, в угоду сложившейся политической обстановке. Но был один момент, который четко регламентировал, что лицо, уличенное в преступной деятельности, нанесшей ущерб, эквивалентный сумме не более трех марок, могло откупиться, внеся шесть марок. Даже если не вдаваться в подробности дела, а Игорь Васильевич был явно не виновен, то семьдесят три монетки никак не превышали трех марок, а точнее, составляли менее половины новгородской гривны. То есть, при умелой постановке вопроса, дело можно было решить одним махом. Купец признавал наличие у него фальшивых монет, полученных в результате торговой операции, соглашался выплатить штраф, а так как злого умысла в его намерениях не было (добровольная сдача фальшивок), то после оплаты был свободен как ветер. Моральная сторона судопроизводства и подлого поступка казначея откладывалась до лучших времен.

– Шульц, ты понимаешь, что Игорь Васильевич выгораживает тебя в ущерб самому себе?

– Да, господин Алексий, я это понимаю. Скажу больше, мы с ним старые приятели. Несколько лет назад он попал в одну неприятную историю, и тогда я ему здорово помог. А потом он помог мне. Так мы и подружились, но теперь я даже не знаю, как ему отплатить за его добро.

– Тебе не придется об этом думать. Когда-нибудь ты окажешь ответную услугу ему, а сейчас вот тебе восемь гривен, ― я открыл шкафчик в каюте, взял восемь брусочков серебра и выложил на стол перед Шульцем, ― сделай все что нужно, но купец должен быть на судне уже завтра, целым и невредимым.

– Уверен, этого будет достаточно, ― сказал ратман, пытаясь спрятать гривны в свой кошелек, но размер мешочка был явно маловат. ― Э-э… не помещаются.

– Вот, возьми этот.

– Ух ты! С тремя слонами! Да такой кошель есть только у жены Теодориха, брата епископа. Это ж предмет зависти. Многие женщины готовы сделать все что угодно, ради такого кошелька.

– Дарю. Кстати, пусть это будет нашим маленьким секретом.

– Господин Алексий, спасибо, да я да за такой подарок… да я сквозь стены пройду.

Через несколько минут ратман покинул судно, обычным путем, через дверь, не ломая перегородки каюты. Воинот же в это время ставил на место обнаглевшего епископа Германа. По его требованию был вызван меняла с торговой площади, и бременский ростовщик с недоумением крутил в руках золотой августал, не понимая, как выдать настоящую монету за фальшивку.

– Господин епископ, это самое настоящее золото и монета ничем не отличается от моих.

– Внимательнее смотри, надпись читай. Ничего не заметил? ― потребовал Герман.

– Это высшей марки августал, мне больше нечего сказать. ― Меняла возвратил монету епископу.

Герман взял монету, посмотрел на нее и понял, что это не то, на что он рассчитывал. Скудность нумизматических познаний Энгельберта была вопиющей, он привез совершенно другой, настоящий августал, от которого не было никакой пользы. Интрига развалилась.

– Идиот! Господи, меня окружает стадо баранов!

– Как скажете, господин, ― меняла согнулся в поклоне чуть ли не до пола.

– Да не ты, прочь с глаз моих! ― Епископ подошел к окну, прикрыл глаза и попытался успокоиться. ― Барон, ― произнес он максимально ледяным тоном, ― ответа Гюнтеру Штауфену не будет. Передай ему, что я хотел бы увидеть Рихтера у себя, дабы вершить суд здесь, в Дерпте.

Ближе к полудню следующего дня судья города, не раздумывая, вынес смертный приговор Игорю Васильевичу. Все имущество купца подлежало конфискации, а сама казнь переносилась на ближайшее воскресенье. Сидевшие в зале заседания приглашенные купцы недовольно поворчали, мол, если дела и дальше пойдут так, то лучше вовсе отказаться от монет.

– Как же так? ― крикнул купец из Риги. ― Он только потрогал их. Уважаемый судья, подскажите, как нам отличать фальшивые монеты от настоящих, если их даже в руках держать невозможно?

Но судья уже не слушал возгласы из зала, он сам прекрасно понимал, что его решение несправедливо, однако противиться воле епископа не посмел, приступая к рассмотрению следующего дела, касающегося долей наследства дочерей вдовушки, вышедшей на прошлой неделе замуж. Единственное, что он сделал, так это подмигнул своему помощнику Шульцу. Ратман тайный знак уловил и показал Игорю Васильевичу большой палец руки.

Когда псковского купца выводили из зала заседаний, в коридоре стражник, пока никто не видел, втолкнул его в комнатку и, указав пальцем на сверток с одеждой, тихим голосом сказал:

– Быстро переодеться.

Даже в самых захудалых мясных лавках он никогда не ощущал ничего подобного: это был запах смерти и разложения. Такой смрад носился над скотобойней, когда в запальчивости не успевали прочистить желоб для стока крови и она выплескивалась в навоз. Преодолевая себя, купец сделал шаг вперед. Лохмотья были грязны, отвратительно пахли, но он проворно скинул меховую жилетку, рубаху, сапоги, а затем, плюнув на все, стащил порты с лампасами. Как только переодевание было завершено, из комнатки уже вывели оборванца-навозника. Через пару шагов Игоря Васильевича завели в какой-то чулан, где томился абсолютно голый человек, прикованный к стене с окровавленным ртом и повязкой на глазах.