Лада Кутузова - Темногорье

Глеб попытался отшутиться, что всё остальное у него работает, но Приш тоже взволновался. Он переложил часть вещей из рюкзака Глеба к себе, оставив тому самое легкое. Теперь Глеб едва брел, часто садился отдыхать, дышал со свистом. Таблетки не помогали. В груди Мёнгере поселился страх, похожий на бабочку, которую поймал паук.

Вечером Приш выразил надежду, что к утру Глебу полегчает, но не сбылось — начала неметь левая нога. К тому же на щеке проступил морозный узор. Мёнгере тщетно дышала на него, тот не таял. А Глеб смотрел на нее с такой нежностью.

— Всё будет хорошо, — сказал он, — ведь я люблю тебя.

Мёнгере хотелось плакать, но она сдерживалась.

Приш не знал, как помочь. Сейчас он еще больше напоминал Хухэ: такой же беспомощный. Молчит всё время, что на него не похоже. Весь день они вели Глеба под руки, часть вещей пришлось оставить — слишком тяжело. После обеда — Глеб отказался от еды — Приш залез на дерево и крикнул оттуда: "Деревня!". В Мёнгере ожила надежда: может, там им помогут?

До деревни они добрались, когда уже стемнело. Под конец Глеба пришлось тащить на себе — отказала вторая нога. Лицо наполовину заледенело, он перестал говорить. Мёнгере кинулась к первому же дому и забарабанила в дверь:

— Помогите! Нашему другу плохо.

Дверь отворил мужчина, за его спиной потрескивал огонь. Он бросил взгляд на путников, а потом велел:

— Убирайтесь!

И захлопнул дверь.

Мёнгере металась от одного дома к другому, но им везде отказывали. Однажды ее чуть не ударили, она успела отскочить. Вскоре на улице собралась толпа, в воздухе просвистел камень.

— Убирайтесь! — второй камень упал совсем рядом с путниками. — Нам не нужны проблемы из-за проклятия.

Следующий камень оставил след на ее лице, рядом со шрамом. Мёнгере яростно закричала в ответ:

— Неправда! Мы не прокляты. Наш друг попал в беду.

Вперед выступил мужчина:

— На нем проклятье. Разве не видишь отметины на его лице? Вам лучше уйти.

И Мёнгере сдалась. Вдвоем с Пришем они потащили Глеба прочь.

Толпа следовала за путниками, пока жители не убедились, что те покинули деревню. Мёнгере судорожно вздрагивала: слезы хотели прорваться и никак не могли. Ярость душила ее. Почему, почему она могла пожалеть других? А у этих не нашлось капли сочувствия? Трясутся за свое благополучие.

Она стерла кровь со щеки. На волосах Глеба проступил иней, Приш смахнул его. До утра Глеб может не дожить, от этих мыслей Мёнгере лихорадило, будто она подхватила болезнь от Глеба.

— Там дом, — указал Приш куда-то вбок.

Мёнгере замотала головой: хватит! Она не вынесет, если их прогонят еще и отсюда.

— Я сбегаю, — сообщил Приш и унесся.

Мёнгере опустила Глеба, она не могла его удержать. Приша не было долго. Наконец он вернулся.

— Там бабка одна в доме, глухая. Еле достучался. Пошли.

Они еле доволокли Глеба до дома, тот весь окоченел. Мёнгере подхватила его за ноги, а Приш ухватился под мышками, чтобы втащить Поэта в дом. По указу хозяйки они положили Глеба на скамейку, подвинутую к очагу. Женщина подошла к нему. Темное лицо, изрезанное морщинами, седые волосы, убранные под платок. На вид хозяйке дома было за восемьдесят.

Хозяйка разглядывала Приша, а Мёнгере — ее. Невысокая, сухонькая, в длинном темном платье. Спина сгорблена, руки похожи на лапы птиц — такие же скрюченные. На шее висят амулеты на кожаных ремешках: глаз, вырезанный на деревянном кругляше, коготь животного, какой-то мешочек. Левое запястье перевязано красной шерстяной ниткой. От хозяйки пахло травами и старостью.

Старуха осмотрела Глеба.

— Умирает, — сообщила она. — Сегодняшнюю ночь не переживет.

Женщина произносила слова слишком громко. Мёнгере хотела попросить ее говорить потише, чтобы Глеб не слышал, но сообразила, что это из-за глухоты.

— Нам сказали, что это проклятье, — ответила она.

Старуха кивнула:

— Так и есть. Это ледяная бомба. Лежит она себе и лежит, может сотни лет прождать. И когда находит нужного человека, взрывается и в него попадает. И тогда он становится ледяной бомбой и ждет своего часа.

Мёнгере села возле Глеба.

— А почему вы не испугались? — спросила она.

— Проклятья-то? Так чего его пугаться? Оно же для определенного человека, не для всех.

Старуха разлила по кружкам какую-то жидкость и добавила:

— А на деревенских не серчайте. Боятся они. За благополучие трясутся. Так что простите их. Из-за хорошей жизни стали равнодушными.

Она протянула кружки Мёнгере и Пришу. Девушка выпила травяной настой, не ощущая его вкуса.

— Так ничего нельзя сделать?! — вырвалось у нее.

Старуха распрямилась и тихо ответила:

— Почему же нельзя? Можно.

Она забрала у путников кружки и положила в таз с водой.

— Если найдется человек, пожелавший расстаться с самым дорогим, что у него есть. И если отыщется кто, готовый заплатить собственной жизнью.

Мёнгере вскочила:

— Я готова!

Приш попытался остановить ее, но она не слушала:

— Что для этого надо?

Хозяйка дома пожала плечами:

— Сама думай, что у тебя самого ценного имеется. А насчет жизни не нам решать, примет ли смерть выкуп.

Мёнгере погрузилась в мысли. Что же у нее ценного? Из дорогих вещей ничего не осталось, одежда — и та не ее. Что может послужить жертвой? Она вглядывалась в лицо Глеба, точно он мог дать подсказку. Гладила замерзшие щеки, смахнула челку со лба. Да, у нее есть то, что можно отдать — волосы. Длинные, почти до самого пола, цветом потемневшего серебра. Глеб обожал касаться их.

Мёнгере попросила ножницы у старухи и медленно, прядь за прядью срезала волосы под корень. Она укрыла ими Глеба, точно живым лунным светом, потом обняла его и прошептала в ухо:

— Я люблю тебя, живи, пожалуйста.

И зарыдала, забилась всем телом, и слезы ее были горячими. Они могли оживить любого, но Глеб не шелохнулся. Она осыпала его поцелуями, но губы его не дрогнули. И тогда Мёнгере уснула. Задремал и Приш, захрапела старуха, усыпленная действием отвара. Никто из них не видел мрачных теней, заскользивших по дому.

Ровно в полночь в избу вошла высокая фигура, с ног до головы укутанная в черный плащ. На ее шее болталась цепочка с подвешенными к ней ключами: большими и малыми, золотыми и железными, простыми и затейливыми. В руках она держала букет подснежников и букет осенних хризантем. Один для жизни, второй — для смерти. Она пробыла в доме совсем недолго, но, когда вышла, букетов в руке не было.

Приш проснулся первым. Он зевнул, потянулся и едва не свалился со стула, на котором сидел. Вчера как-то сам не заметил, как задремал. Похоже, старуха подмешала что-то в питье. Как там остальные? И тут он вспомнил и вскочил: что с Поэтом и Красавицей? Он обернулся. Мёнгере всё так же сидела возле Глеба. Ее голова покоилась на его груди, а та поднималась и опускалась: Поэт дышал.