Иван Оченков - Государево дело [litres]

Разговоров этих хватило почти до вечера, когда у городских ворот неожиданно затрубили горны и растерянные пражаки с ужасом увидели императорскую армию под командованием графа Бюкуа и курфюрста Максимилиана. Разумеется, отцы города тут же направили к этим высокородным господам делегацию с изъявлением покорности и щедрым, как им казалось, предложением контрибуции.

Те, в свою очередь, обошлись с послами весьма учтиво, пообещали не предавать город огню и мечу, пожелав лишь, чтобы были выданы враги императора и истинной веры, запятнавшие себя гнусной изменой дому Габсбургов. Единственно лишь, в чем они не сошлись с парламентерами, так это в определении размеров выкупа. Ведь, согласитесь, с тех пор как Иоганн Альбрехт Мекленбургский стряс с какой-то убогой Риги целый миллион звонких талеров, предлагать за Прагу всего-то шестьсот тысяч даже как-то и неприлично.

Торговля и обмен гонцами продолжались до самого вечера, когда голодный и злой Вацлав отправился к себе домой, так и не дождавшись, чем дело кончится. Точнее, дом был совсем не его, а местного суконщика пана Гусака, у которого он снимал комнату, но дело было совсем не в этом. Подойдя к дому, бывший студент и неудачливый солдат обнаружил какого-то непонятного человека, рисующего на воротах суконщика белый крест. Закончив свое подлое дело, негодяй воровато оглянулся и направился к соседнему дому, где проживал здешний галантерейщик пан Дубак, и скрылся в нем. По странному совпадению пан Дубак и пан Гусак очень сильно не ладили меж собой, потому как суконщик был ярым реформатом, а галантерейщик – добрым католиком.

– Ах это вы, молодой Попел, – угрюмо заметил хозяин квартиры, видимо, считавший своего квартиранта одним из главных виновников поражения протестантской армии. – Что-то поздно…

– Я видел, как на вашем доме нарисовали крест, – прервал его постоялец.

– Что?! Какой еще крест, зачем? – изумился тот.

– Разве вы не знаете, зачем паписты рисуют на домах своих противников кресты, как это было лет пятьдесят назад в день Святого Варфоломея?!

– Паписты?

– Да. Я видел, как человек, сделавший это, скрылся в доме Дубака.

– Проклятье! Но почему на моем доме?

– А разве вы не реформат?

– Так что с того? Я верный подданный его величества короля Фердинанда и никогда не одобрял избрания Фридриха Пфальцского! Более того, я всячески препятствовал этому и протестовал…

– Протестовали? – изумился Вацлав, прекрасно помнивший, как ликовал его квартирный хозяин, узнав о дефенестрации.

– Конечно! Я даже плюнул вслед этому самозваному королю и его свите, когда меня никто не видел…

– Да вы просто инсургент [82] Инсуррекция – восстание, носящее политический характер, в отличие от бунта или возмущения. Инсургент – участник инсуррекции. , – хмыкнул Попел, но расходившийся Гусак уже не слушал его.

– Я понял, в чем дело! – завопил суконщик. – Все дело в вас. Это вы навлекли беду на наш дом!

– Я?!

– Конечно! Это ведь вы пошли служить узурпатору и сражались за него, убивая добрых патриотов. Вот из-за вас-то наш дом и отметили этим крестом!

– Но, позвольте… – попытался возразить Вацлав, ошеломленный как логикой, так и черной неблагодарностью хозяина дома.

– И слушать ничего не хочу! Убирайтесь из моего дома немедленно, пока я не вызвал стражу и не показал на вас как на грабителя. Чтобы духу вашего не было в моем доме!

– Но мои вещи…

– В моем доме – все мое!

– Дайте мне хотя бы еды в дорогу…

– Пошел вон, мерзавец!

Закончив кричать, пан Гусак, видимо, сообразил, что у его постояльца на боку шпага, против которой халат и ночной колпак не такая уж надежная защита. И потому быстро-быстро начал пятиться к ведущей на второй этаж лестнице, где за их разговором испуганно следили его жена и две дочери. Но бывший студент отчего-то не стал прибегать к оружию, а лишь обреченно махнул рукой и вышел вон из дома, ставшего для него таким негостеприимным. Уже на улице его догнала Гелена – старшая дочь пана Гусака, шустрая девчонка лет тринадцати, и сунула ему в руки узелок с какой-то снедью.

– Возьми, Вензо [83] Вензо – Вацлав сокращенно. То же самое Ганка – Гелена. Почему – не спрашивайте, кто их поймет, этих чехов… .

– Спасибо, Ганка.

– Ты на отца не серчай, он просто сильно испугался.

– Я не сержусь, – устало отозвался парень. – Но вам бы лучше стереть тот крест со стены. Да и вообще спрятаться, а то мало ли что может случиться.

– А ты хороший и добрый, – вздохнула девчушка и, приподнявшись на носочки, звонко чмокнула бывшего постояльца в небритую щеку, после чего убежала прочь, громко стуча по мостовой деревянными башмаками.

– Прощай! – донеслось до него из темноты.

Ее отец уже закончил вытирать метку на стене, после чего крадучись направился к дому пана Дубака и нарисовал на нем точно такую же.

Но этого оставшийся совершенно нищим представитель славного рода Попел из Ольбрамовиц уже не видел. Сообразив, что остался совсем один и надеяться ему больше не на кого, молодой человек отправился к Влтаве. Найдя на берегу чью-то лодку, Вацлав недолго думая перерезал удерживающую ее веревку и, вскочив в утлое суденышко, отдался на волю волн. Из припасов у него была только краюха хлеба, поднесенная сердобольной Ганкой, из оружия – отцовская шпага, а из прочего имущества – только голова на плечах. И как показали последние события, голова эта была не слишком разумной. Но как знать – может, все еще обойдется?

Весть о разгроме армии Фридриха Пфальцского достигла Саксонии всего через несколько дней после сражения и вызвала эффект, сравнимый со взрывом бочонка пороха. И если прежде многие горячие головы осуждали курфюрста за то, что он не пожелал поддержать притязания протестанта на богемский престол, то теперь, по прошествии времени, стали слышны голоса людей благонамеренных и осторожных, восхваляющих своего правителя за то, что не стал вмешиваться в чужую свару.

А почтенный Рувим Петцель, сидя в корчме, которую держал его единоверец Мордехай Кац, с удовольствием потягивал пиво и прислушивался к разговорам.

– Подать вам еще? – поинтересовался у него хозяин.

– Нет, спасибо, – отказался Рувим.

– Вам таки не понравилось?

– Нет, что вы, пиво прекрасное, но я…

– Конечно, – горестно вздохнул корчмарь, – вы, верно, привыкли к пражским напиткам, и здешние кажутся вам горькими.

– Ну что вы такое говорите, пан Мордехай, просто я не хочу больше.

– Отец, а можно мне пива? – вмешался в разговор Мойша, все это время с вожделением поглядывающий на кружку отца.

– Ты еще очень мал! – отрезал строгий родитель.

Моисей шумно вздохнул, с тоской вспоминая родную Прагу, где он с приятелями мог гулять вдали от родительских глаз и где уж ему бы никто не помешал пропустить кружечку пенного напитка. В это время в корчму зашел их слуга Борух и угрюмо сказал хозяину, что можно отправляться.