Алекс Шу - Начало пути

Все слои советского общества пронизаны «стукачами», регулярно строчащими свои доносы кураторам. Любое собрание диссидентов, заводских коллективов, молодежных неформальных движений находится под пристальным присмотром тайных агентов «плаща и кинжала», бдительно следящими за идеологической правильностью каждого брошенного слова. Только один маленький повод или решение раздавить неудобного человека, и громадный механизм самой могущественной спецслужбы приходит в движение, перемалывая людские жизни, судьбы и стирая неугодную личность в труху, уничтожая даже память о ней.

Андропов и его единомышленники — страшный противник. Они яростно, с бешеной энергией рвутся к власти, не гнушаясь ничем для достижения своей цели. Люди для них — просто фигуры на шахматной доске, которые можно смахнуть одним движением руки.

Уже умер странной смертью в 1976-ом году Андрей Антонович Гречко — боевой офицер, министр обороны, стоящий в оппозиции к Андропову, расчищая дорогу союзнику Андропова — Устинову. За пару месяцев до моего появления в 1978-ом году ушел из жизни от «сердечного приступа» самый молодой член Политбюро — Федор Давыдович Кулаков, освобождая место Горбачеву.

На очереди Машеров, Киселев, Суслов, Брежнев, Цвигун — люди, мешавшие «серому кардиналу» «Перестройки» прийти к верховной власти к стране. С дискредитацией Романова и воцарением «Пятнистого» на советском троне начнется развал страны.

Смогу ли я даже со своим даром «видеть» людей, прошлое и будущее, противостоять Андропову и КГБ? Разум вопиет, что ничем хорошим это не кончится. Шансов развернуть Колесо Истории в обратном направлении нет, а я просто погибну, лишив себя шанса на подаренную вторую жизнь.

Но спокойно жить, зная о грядущих испытаниях, и развале страны я не смогу. Совесть и офицерская честь не позволят. Они будут терзать меня каждый день, раскаленным прутом вонзаясь в сердце. И поэтому я не сверну с выбранного пути. Даже сдвинутый маленький камешек может вызвать большую лавину, а использованный крохотный шанс — привести к победе.

— Шелестов! Ты в каких облаках мыслями витаешь? — насмешливый голос Нины Алексеевны отрывает меня от раздумий.

Завуч стоит недалеко от меня, рассматривая с непонятным прищуром мою физиономию.

Я вскакиваю с места. Отъезжающий назад стул с противным треском стукается деревянной спинкой об заднюю парту.

— Ничего подобного. Я вас внимательно слушаю, — смущенное выражение лица выдает меня.

— Да?! Тогда ты хорошо маскируешься, — ядовитый сарказм сочится из каждого слова завуча, — повтори, о чем я только что рассказывала.

— Александр Блок был ярким представителем «символизма», литературного декадентского течения, популярного в конце 19-ого — начале 20-ого века, — послушно повторяю я, — оно опиралось на мистицизм, веру в другой идеальный мир. Это было отражено во всех его произведениях, подчеркивающих душевное смятение поэта, его осмысление наступающего кризиса.

Блока я знал, любил, а перед уроком даже внимательно прочел главу «Русской советской литературы 10 класса», посвященной великому поэту. Поэтому подсознательно фиксируя обрывки речи Нины Алексеевны, сумел грамотно и подробно ответить.

— Верно, — завуч удивлена, но старается сохранить каменное выражение лица, — можешь, когда захочешь. Садись.

Через пять минут, нетерпеливо верещит школьный звонок, напоминая о конце урока. Складываю учебники. Вместе с Ваней и Пашей выхожу на улицу. К нам пристраивается Николаенко с Дашей. Амосов торопливо дергает меня за плечо.

— Леш, ну что мы сегодня идем в ваш клуб?

— В наш клуб Паша, — поправляю его, — конечно, идем.

— Во сколько встречаемся? — деловито уточняет Аня, прислушивающаяся к нашему разговору.

— Подходите туда часам к четырем. Игорь Семенович уже откроет помещения, а я приеду с кистями и краской, — предлагаю им.

О планируемом ремонте в помещении клуба я рассказал ребятам еще перед первым уроком. Аня, Иван и Паша сразу же вызвались помочь. ЖЭК на Петрозаводской они хорошо знали, поэтому найти клуб, находящийся в соседнем подъезде, должны были без проблем.

— Ребята давайте встретимся у ЖЭКа без пяти четыре, а там уже и Леха подъедет, — предлагает Волков. Николаенко и Амосов согласно кивают.

— Я могу и немного задержаться, — предупреждаю одноклассников, — ко мне товарищ заедет на машине. Краску и кисти у него брать будем.

— Кисти я тоже принесу, — встревает в разговор Амосов, — у меня они дома валяются.

— Отлично. Тогда давайте сделаем так. Вы меня не ждите. Заходите в клуб, переодевайтесь, Игорь Семенович вас уже знает, скажете, если что, со мной договорились, и пришли помогать наводить порядок. А как я подскочу, так и начнем.

Одноклассники что-то рассказывают, возбужденно машет руками Амосов, а на меня опять накатывает ощущение нереальности происходящего. Три подростка и две девушки с комсомольскими значками идут по залитой солнцем мостовой и весело болтают, размахивая сумками с учебниками. После чадящего черным дымом здания парламента, моей гибели в «прошлой» жизни, это кажется светлым сном о детстве, который вот-вот прервется, и я снова вернусь в суровую реальность, доживая последние мгновения, и чувствуя, как с каждой каплей крови последние искорки жизни покидают истерзанное пулями тело.

— Здравствуйте Тамара Федоровна, — здороваюсь я.

— Здравствуй Лешенька, — миловидная женщина средних лет с доброй улыбкой смотрит на меня.

— Мам, мы за красками и кистями приехали. Помнишь, я говорил? — вклинивается в разговор Мальцев.

— Да помню я сынок, помню, — устало вздыхает мать Сереги, усаживаясь на стул, — иди в сарае возьми. Там четыре банки стоят возле лопат и граблей. А кисти — рядом, в отдельном ведре.

— Да знаю я мам, — басит Сережа, — пошли Леха.

— А гостя зачем за собой тащишь? Там и одному дел на две минуты. Иди сам, а я тут с Лешей поговорю, — предлагает Тамара Федоровна.

Серега согласно кивает, и моментально исчезает. Только входная дверь гулко хлопает за ним.

— Может быть чаю? — спрашивает мама Мальцева.

Она пытается привстать, но опять обессилено опускается на стул. На лице женщины мелькает гримаса боли, и рука непроизвольно обхватывает живот.

— Что с вами Тамара Федоровна? — обеспокоенно смотрю на маму Сережи.

— Ничего, такое уже бывало. Съела наверно что-то не то на дне рождения у свекрови, вот и живот уже третий день побаливает, — бормочет она, — пройдет все со временем.

Я смотрю на неё, и замечаю расширенные от боли, слезящиеся глаза, склеры, изборожденные кровавыми прожилками, капельки пота, выступившие на лбу, мертвенное бледное лицо.

Очередное озарение ярким взрывом заполняет мозг, заставляя прикрывать глаза от нарисованной в сознании картины.