Александр Борисов - Так не бывает, или Хрен знат [= Хрен знат] [litres]

От этой неожиданной мысли мне стало не по себе. А если и я так? Лежу, к примеру, сейчас в нашей большой комнате, сиделка вокруг меня увивается, кормит с ложечки, выносит горшок, переворачивает с боку на бок, чтобы не было пролежней, и думает: «Когда же ты, падла, сдохнешь?» А может, наоборот, молит Бога, чтобы я ещё с полгода потрепыхался? Ну, это в зависимости от того, сколько Серёга ей отслюнявливает со своей ментовской пенсии. Не станет же это брезгливое существо самолично возиться с говном? А присмотреть за братом надо. И похоронить тоже надо. Наследство того стоит. Вот, блин, ситуация! Хоть руки накладывай на себя!

Так получается это не жизнь, а фикция? Я прихлопнул жирного комара, присосавшегося к запястью. Да нет, не похоже, слишком уж всё натурально.

Что гадать? Всё решится завтра. Если, конечно, решится.

Дядя Вася стонал, метался по топчану. Он даже во сне берёг свою искалеченную культю. Я хотел, но не мог представить его молодым лейтенантом, которому пожимал эту руку сам маршал Победы Георгий Жуков.

Взрослые возвращались к столу, дотирать перспективную тему.

Тротуарная плитка – это лишний кусок хлеба, если не сказать больше. Ради такого дела можно разок не поспать перед ночной сменой. Они уже подходили к ореху, под которым когда-то я забуду свои очки.

«А ну-ка, – мелькнула шальная мысль, – догоню или не догоню? Если успею, мне будет добавлен один спорный день, а нет… Бог не Микишка, нет у него ничего лишнего».

И я полетел изо всех своих безразмерных сил по прохладной пыли над обочиной. Естественно, не успел, чудес не бывает, слишком уж велика была у них фора. Когда я подбегал ко двору, дед уже закрывал калитку.

Дома я взял пустое ведро и до самого позднего вечера рвал вишню для бабушки Паши. Настолько увлёкся, что не заметил, когда взрослые разошлись и дед уехал на смену. Ветер крепчал, рвал тёмные кудри с клубящихся кучевых облаков. На речке перекликались лягушки. Самцы обозначали себя солидным утробным басом, будто стреляли из пушки: «Куак, куак!», а самки и зелёная молодёжь стрекотали пулемётной разноголосицей: «Бре-ке-ке-ке, уа-ка-ка-ка…»

«Это всё, что останется после меня. Это всё, что возьму я с собой…» – вполголоса подпевал я этому суетливому хору, и с моей потрясённой души осыпалось всё наносное.

Чёрт побери, как же здесь хорошо! Если есть у Всевышнего рай, то он находится в детстве.

«Помни о смерти», – говорили древние римляне. Я это делал где-то с пяти утра. Лежал, уставившись в потолок, и думал. Что я успел бы сделать ещё, если бы с самого первого дня не занимался самокопанием, а взялся за конкретное дело? Получалось – много. На пустыре, за спортивной площадкой, куда обычно складировался собранный школьниками металлолом, я насчитал четыре стиральные машины. Три из них были полностью в сборе. А это, как минимум, один работоспособный двигатель. Если бы я его потихоньку прихватизировал, была бы сейчас у деда рабочая приспособа для чистки веников или хотя бы электрическое точило.

Что касается «Белки-2», пылящейся на чердаке, её я в расчёт даже не принимал. Вот приедет мой старший брат, подтянет крепления двигателя, ещё что-то там подшаманит, и она заработает. Он в школьные годы был технарём, ремонтировал все будильники, менял спирали на утюгах, в технике разбирался неслабо. В общем, был человеком, а стал ментом. Я ведь, пока воду из скважины в дом не провёл, каждую субботу купаться ходил в его трёхкомнатную квартиру. Честно скажу, Серёга меня принимал как родного брата: усадит за стол, накормит от пуза, с собой завернёт шмат колбасы. Но каждый раз, сволочь такая, просил меня вынести мусор. Самому, надо понимать, совсем никак. А уж если надо ехать на дачу… ну, там, картошку сажать, или полоть, или убирать – это он прямым ходом ко мне, чтобы дело не завалить. Занят не занят – пофиг. Он никогда не любил ковыряться в земле, да и никто в его слабосильной команде не управлялся с лопатой и тяпкой лучше меня…

Я лежал, укутавшись с головой в красное атласное одеяло, и прощался с этим незабываемым прошлым. И кто бы мог подумать, что, если в него попасть, оно будет так похоже на настоящее?

– Охо-хо! – В маленькой комнате скрипнула койка, и бабушка включилась в работу.

«Может, ну её на фиг, школу? – подумалось вдруг. – Прикинусь больным, откосячу? Да только у деда такие фокусы не проходят. Раскусит как миленького, надо вставать».

На улице было грустно и пасмурно. Виноградник ронял холодные капли на мою голую спину. Хороший был ливень. С крыши по водостоку за ночь набежало почти полное корыто воды. По дну уже плавали, свернувшись в тугие кольца, четыре больших червяка. До сих пор понять не могу, откуда они там берутся? С земли им в корыто ни за что не залезть. Неужели падают с неба? За это, наверное, их и зовут дождевыми червями?

Ливневая вода мягкая, ласковая. Бабушка её собирает, чтобы мыть голову. Волосы у неё до сих пор богатые, косища по пояс. Она её скручивает на затылке, пришпиливает, прячет под цветастый платок. И главное, ни единой седой прядки! А ведь хлебнуть Елене Акимовне пришлось изрядно: два голода, две войны, оккупация.

Из четырёх дочерей, которых она выносила, осталась только моя мама. Остальные умерли в младенческом возрасте и стали моими ангелами-хранителями. Так говорила бабушка, когда возила меня им «показать». То ли весной дело было, то ли осенью. Помню только, что в воскресенье, потому что магазин не работал. Дед взял у Ивана Прокопьевича бричку с лошадкой, и засветло всей семьёй мы отправились в дальний путь.

Колёса гремели железными ободьями, прыгали на ухабах. Взрослые сидели на передке. Мне, как единственному пассажиру, было взбито походное ложе из душистой соломы и одеял. Да только от тряски оно постепенно разъехалось, и я проснулся. Чтобы сократить путь, ехали напрямки, по бездорожью. Как бывший председатель и агроном, дед знал все поля наизусть. Много колхозов было под его началом в его трудовой биографии: в «Кужорке», артели «Свободный Труд», Унароково, Красном Куте, на хуторе Вольном. Иные теперь не сыщешь на самой подробной карте.

Дорогу я толком не помню. Однообразный пейзаж, скучный. Глазу не за что зацепиться, всё поля да посадки. Да и было мне года четыре с лишним. А вот место, на которое меня привезли, до сих пор стоит перед глазами. Это было не кладбище, а небольшая поляна, заросшая редким кустарником. Три приземистых холмика я заметил только после того, как бабушка стала ползать по ним на коленях, причитать и целовать траву. Тогда я впервые увидел, как она плачет.

Двигатель и коробку у меня хватило ума с вечера спрятать в сарай. Пока бабушка разжигала залитую ливнем печку, я умылся и протянул переноску.